Да, кстати, после сюжетов о детях и их продолжении – сюжете о донорстве крови, мне звонит Новичкова и командным голосом сообщает, что мне необходимо взять интервью у Чулпан Хаматовой, а с Митковой она сама договорится. Ни о чем интервью, ни к чему оно, Новичкова не объясняет. Мы с тобой по телефону назначаем встречу. Я, разумеется, трепещу.
ХАМАТОВА: А я – страшно тебя боюсь. Ты такая звезда телевидения, судя по экрану, жесткая, холодная молодая женщина. К тому же ты опоздала.
ГОРДЕЕВА: Да.
ХАМАТОВА: Сейчас я знаю, что ты опаздываешь в девяноста девяти случаях из ста. Но тогда я стояла, ждала тебя и унывала: она не приедет, потому что вся эта наша история никому не интересна. И ей тоже. Но ты приехала. У тебя была большая черная машина, я запомнила.
ГОРДЕЕВА: Ты этого не могла видеть! Я к тебе бежала по бульвару и сто раз позвонила, извиняясь. И, когда подбегала, вначале не поверила, что ты – это действительно ты. На ступеньках ротонды у театра стояла маленькая девочка с всклокоченными волосами и курила. И первое, что ты сказала: “Вы, наверное, запишете и ничего не покажете, потому что Кулистиков ваш тоже ничего не показал”.
ХАМАТОВА: Это я на всякий случай защищалась. А потом мы перешли через бульвар и сели в твою большую черную машину, и я немного успокоилась: у тебя там внутри был какой-то такой понятный бардак, что стало легче на душе: журналист НТВ – тоже человек. Но скажи мне тогда кто-нибудь, что ты станешь моим самым близким другом, я бы рассмеялась. Я ехала на это интервью с тобой, как на пытку. Такая молодая наглая телевизионная журналистка.
ГОРДЕЕВА: Я не хамила!
ХАМАТОВА: Нет, ты не хамила, но это же не важно, что ты делала. Ты в моем сознании – вот эта журналистка из телевизора, с ярко-зелеными глазами и готовыми ответами на все вопросы. Зачем тебе мои ответы? Я была уверена, что ты не знаешь, о чем мы будем говорить, ты не готова к этому разговору. И тебе всё равно. Ты просто везешь меня в машине на другую сторону Бульварного кольца, потому что там лучше точка для съемки. И это – единственное, что тебя волнует. Мы действительно переехали на другую сторону. Там уже стоял твой оператор. И мы начали разговаривать. Вернее, я начала. Я попыталась сразу тебе высказать всё, что придумала, чтобы ты не могла меня остановить.
ГОРДЕЕВА: Тогда были тридцатиминутные кассеты Betacam. И на твое интервью у нас кассеты не хватило. Я отпустила оператора, он повез кассету в Останкино. А мы сели уже нормально курить на скамейке. Ты стала расспрашивать про концерт. Я рассказывала тебе, как выходила плакать на улицу, потому что мне было неловко плакать в зале. И про то, что я была в больнице. И про то, что не знаю, что мы можем сделать, но мы должны сделать всё, что только возможно.
ХАМАТОВА: В это сложно поверить: встретились два совершенно разных мира, которым не положено было встречаться, симпатизировать друг другу и иметь общие цели. Мне казалось уже тогда, что телевидение настолько снобистское, настолько зацикленное на себе, что его ничего не может взволновать, кроме этого дурацкого рейтинга. Телевидение, которое не показало наш концерт.
ГОРДЕЕВА: Послушай, с точки зрения телевидения того времени, такое событие как концерт не считалось уникальным, это раз. Два – никто еще не умел рассказывать простые истории жизни и смерти. Все только осваивали жанр рассказа о разводе, измене и о чем-то, что у звезд под юбкой. Сложных тем продюсеры боялись, потому что черт его знает, как это будут смотреть. А если не будут, значит, отвалится рекламодатель, утекут деньги. Гуманитарная и интеллектуальная революция для телевидения – дорогое дело.
ХАМАТОВА: Ну ведь были какие-то благотворительные марафоны. Кому-то там собирали деньги, это же показывали?
ГОРДЕЕВА: К этому времени никаких марафонов уже не было. Последний благотворительный марафон в прямом эфире вел Миша Козырев в пользу жертв “Норд-Оста”. Потом с прямым эфиром и благотворительностью на телевидении было надолго покончено.
ХАМАТОВА: Значит, я неверно себе всё это представляла. Мне казалось, телевидение любит звезд, оно за ними гоняется. Здесь – вот тебе, все звезды пришли сами, как на ладони, снимай – не хочу. А оказывается – нет; не всегда, не во всех случаях… Кстати, когда вышел твой сюжет, что-то зашевелилось, нами кто-то заинтересовался. Видно, не так уж безнадежно было говорить на эти темы…
ГОРДЕЕВА: Сюжет был о том, что вы провели концерт, которого никто не видел, но собрали на нем деньги и на облучатель крови, и даже больше, но главная цель концерта – облучатель – стоит нераспакованным в темном предбаннике РДКБ. Потому что у государственной больницы нет помещения для аппарата стоимостью в двести пятьдесят тысяч долларов. И нет никакого интереса этот аппарат устанавливать и налаживать. Это нужно больным детям, их мамам и врачам-фанатикам. То есть не история о том, какие хорошие звезды собрались на концерт, а некоторый социальный уже поворот, согласись.
В этом сюжете, кстати, я впервые рассказала о задумке наших врачей: красивой, напичканной новыми технологиями суперсовременной клинике для детей с онкологическими и онкогематологическими заболеваниями. Во время съемок мы на пустыре перед РДКБ скакали с Галей Новичковой и Лёшей Масчаном. Они размахивали руками, описывая воображаемую клинику. А я пыталась не ошибиться в кадре, произнося вот это вот непроизносимое тогда для меня словосочетание: детская гематология, онкология и онкогематология.
ХАМАТОВА: Сейчас от зубов отскакивает.
ГОРДЕЕВА: Скажу тебе честно: я говорила этот текст, я сделала сюжет, следом еще несколько, я стала ездить в больницу, потому что подружилась на съемках с некоторыми детьми и родителями, а в каждый приезд в больницу обрастала новыми знакомствами и новыми поводами приехать. Но я ни одной секунды не верила, что всё это сдвинется так масштабно! Я представляла себе, что мы так и будем бороться с ветряными мельницами системы и чужого равнодушия, отсутствием денег и недоступностью технологий. Это, скорее, было как в школе: тебе говорят, что надо всем помогать, ты помогаешь, но это локальная, твоя личная задача. Глобально всё остается как прежде.
ХАМАТОВА: А мне никогда и не нравилось помогать в школе. Для меня это была общественная нагрузка. Так нас, видимо, школа воспитала. Как это называлось-то? Шефствовать! Мы, кто хорошо учился, шефствовали над двоечниками. И меня это бесило: почему я должна за этим двоечником следить, почему меня вообще должны волновать его успехи или неуспехи? И почему мне попадет, если у подшефного не выучено какое-нибудь задание? Почему я должна тратить время на то, чтобы после уроков догнать своего двоечника и усадить его за уроки?
И это меня страшно раздражало. Как и необходимость не по собственному желанию, а по разнарядке спасать каких-то старушек и ветеранов, которые, кажется, тоже ненавидели это пионерское усердие. Это отвращение к обязательности шефства, помощи, которая идет не от сердца, а по приказу, у меня перенеслось на всю мою последующую жизнь.
ГОРДЕЕВА: Человек, который это говорит, стал учредителем благотворительного фонда!
ХАМАТОВА: Фонд организовала команда единомышленников. Мы никого туда насильно
