Обри летел по покатой сфере в клубящейся дымке, пока внезапно твердая гладкая поверхность у него под ногами не стала крутым уступом и ноги не выскользнули из-под него каблуками вперед. Он шлепнулся на задницу и проскользил почти сотню футов, прежде чем сумел перевернуться и задержаться. Еще с сотню футов он одолел чередой выверенных съездов-падений, хватаясь за облако, повисая, отпуская, вцепляясь всей пятерней в следующую опору – и так изображал из себя шимпанзе до самого конца.
Обри отпрыгнул от склона и пролетел последние пятнадцать футов. Он ждал пружинящего толчка, когда его ноги отыскали дно. Вместо этого его – на один жуткий момент – понесло сквозь облако.
Падение прекратилось, потому как облако, похоже, загустело и сдавило его: ощущение такое, словно его по пояс в сыром песке закопали. У него было время, пока он был наполовину захоронен, увидеть, что сталось с пиршественным залом. Тот рухнул сам по себе, обратившись в руины, будто от прямого попадания бомбы. Неровные, поврежденные стены поднимались по обе стороны от него. Пол превратился в беспорядочное скопление похожих на подушки булыжников и валунов.
Извиваясь, он высвободился и стал пробираться по развалинам. Даже тогда Обри не покидало ощущение, что огромные груды и куски полутвердой дымки под ним мечутся в быстром потоке половодья. Казалось, что в любой миг эти ненадежные куски под ним могут перевернуться и скинуть его прямо сквозь клубящуюся бледноту – вниз, на землю. Облако теряло свою прочность, свою способность становиться твердым… хотя он и не думал об этом как о «прочности». Ему на ум приходил другой термин, когда он неистово карабкался по слякоти – «самомнение».
Он запрыгал вниз по большой лестнице, через три ступени за раз. Последние восемь ступеней испарились прежде, чем он до них добрался, он ударился, споткнулся и пропахал носом по облаку, словно ребенок, свалившийся с санок на большой скорости лицом прямо в снежный сугроб.
Потом он поднялся и двинулся дальше, прыгая через всякие неровности, разбросанные по полу парадного зала. Пористые тела призрачных возлюбленных тянулись к нему скрюченными пальцами. Головы выкатывались из молочного супа пола с выражением панического страха на обезображенных лицах. Пока Обри бежал к воротам, он наступил, по меньшей мере, на одно лицо.
Ему пришло-таки на ум, что мост через ров мог исчезнуть. Он прорвался сквозь слабенькие ниточки растворяющейся в воздухе решетки: было похоже, что ткнулся лицом в слегка влажную паутину. Он прошел ее и припустил со всех ног, когда увидел, как крутая арка моста рухнула в середине. И не только это: мост ужимался с каждого конца, быстро втягиваясь обратно в стороны рва. Сердце у него воздушным шаром взвилось к горлу, унося от мира внизу. Он не раздумывал и не замедлял бег. Он ускорил его. Один шаг, второй, дальше на последний тающий обломок моста – и прыжок.
Он с ярдом в запасе пролетел над дырой, споткнулся и упал. Оправившись, бросил дикий взгляд назад, как раз вовремя, чтобы увидеть, как дворец оседает, становясь плоским, как большой павильон, расположенный в нем самом. Обри вспомнил себя семилетнего, когда он лежал в постели, всем телом замирая от удовольствия, когда отец с хлопком вздымал в воздухе простыню и та медленно, мягко опускалась на него, как парашют.
Парашют – тот самый сложенный шелк, бывший когда-то оболочкой воздушного шара – все еще висел на вешалке, хотя сама она начала проседать под его тяжестью. За нею кровать, утратившая форму и теперь выглядевшая как самая большая в мире растаявшая пастила.
Обри схватил свою парашютную упряжь и влез в нее, туго затянув поверх яиц, натянул поверх комбинезона. Он как раз возился с лямками через плечи, когда услышал крик. Это был шум порыва ветра, помесь клаксона и поезда метро, грохочущего по туннелю. Казалось, все облако содрогнулось. Обри подумал о том громадном, ужасном, чудовищном лице, и его охватил страх от ужасающей, жуткой мысли: «Проснулось! Чудище проснулось! Вниз по бобовому стеблю!»[88]
Он сграбастал кучу шелка, как раз когда вешалка обмякла макарониной и упала. Обри пустился бежать к краю облака. На бегу обнаружил, что уходит вниз, будто в болото проваливается. Еще мгновение – и он был в нем по колено.
Обри нашел аккуратную связку веревок и, не без труда пробираясь к голубому небу за берегами облака, стал крепить старые, поржавевшие вытяжные кольца к карабинам на своей упряжи. То, что он собирался предпринять, было сродни самоубийству, безумным актом помешательства, из которого наверняка ничего не получится. Тогда почему, раздумывал он, что-то во мне просто трясется от усилия сдержать истерический хохот?
Древних вытяжных колец было общим счетом двенадцать. Он прицепил четыре на переднюю сбрую и четыре на спину, оставив остальные просто болтаться. Он по-прежнему прижимал шелк к груди. Подняв взгляд, он увидел свою небесную Хэрриет, стоявшую между ним и самым краем облака. Она прижимала к себе плюшевую, грязную игрушку Джуникорн, которую держала на руках, словно та была их ребенком, словно пытаясь не дать своему неверному возлюбленному покинуть их обоих.
Нагнув голову, Обри пропахал прямо сквозь нее. Еще два шага, и он оказался за краем облака.
И камнем полетел вниз.
Глава 24
Падал он по прямой, ногами вперед. Восемьсот футов пронесся, прежде чем додумался выпустить из рук сверток шелка. Он понятия не имел, как высвободить его, и просто отбросил его от тела.
И все падал, падал и падал. Летел вниз в диком штопоре, таща за собой длинный запутанный жгут шелка.
Земля под ним крутилась и крутилась, как глобус на оси: прямоугольники любовно возделанной зелени, горбатые курганы поросших лесами холмов, приплюснутая деревенька, очертаниями похожая на кальмара. Он увидел три белые башни со шпилями, совершенно четко: изящные остроконечные выросты, обозначающие церкви. В отдалении виднелся широкий горизонт подернутой дымкой голубизны. Понадобилось несколько мгновений, чтобы распознать в ней одно из Великих озер, а может, и океан.
Ветер перехватывал дыхание. Сама кожа на лице пошла рябью поверх черепа. Падение все ускорялось и ускорялось. Веревки, туго натянувшись, хлопали. Ветер с дребезжанием тряхнул запутанную массу шелка, с шумом летевшую за Обри. Каким же сумасшествием было воображать, что шелк подхватит его в падении, что какой-то воздухоплаватель сто пятьдесят лет назад оставил ему средство покинуть тот одинокий остров в небесах.
И все же, как ни бесполезно было это сделанное сикось-накось древнее одеяло из старого шелка, а он ощутил, как сам раскрывается, словно парашют – ощутил размеренно ширящееся чувство радости. Он слегка подался вперед, расставив в стороны руки и ноги в позе, которую его инструктор по
