Кто-то сообразил, как сделать небо ядовитым.
Так что мы узнали, что по нам ударило, но не поняли, как такое могло случиться. Вульф Блитцер спросил одного из химиков, не могла ли произойти производственная авария, на что химик ответил: точно, – хотя по его нервному испуганному лицу видно было, что тот сам ничего не понимает.
Потом посыпались авиакатастрофы. Только в одной из них погибли двести семьдесят человек – сразу после того, как самолет пошел напрямую через облако. Поджаренные тела, пристегнутые ремнями к самолетным креслам, пробками плавали по всему озеру Барр. Хвостовая часть приземлилась в нескольких сотнях ярдов от озера на северном участке автомагистрали И-76, окутанная клубами черного дыма. Самолеты и прочие летающие средства падали вокруг всего Денвера, последствия катастроф украсили территорию радиусом в восемьдесят миль вокруг аэропорта.
Временами я выходила из забытья (глубокого транса, порожденного сценами развертывавшихся катастроф, действовавших на всех нас не слабее ужасов 9/11[94]) и до меня доходило, что мои родители, возможно, хотят знать, жива ли я. За этой потянулась и другая мысль: необходимо сообщить д-ру Рустеду о том, что случилось с его женой и дочерью, и сделать это необходимо мне. Было утро субботы, потому он и не поехал с ними в Боулдер, а остался дома подготовить проповедь для вечерней службы. Непостижимо, почему он до сих пор не позвонил мне. Подумала об этом и решила, что мне не очень-то по душе, что это могло бы означать.
Сначала я попробовала связаться с матерью. Неважно, что мы были не в ладах. Не важно, кто ты. Человеческий инстинкт: бежать к матери, когда сдерешь коленки, когда твою собаку сбила машина, когда небеса разверзаются и дождем сыплются иголки. Только дозвониться я до нее не смогла, не было слышно ничего, кроме раздражающего кваканья. Верняк, если б она ответила, то слышалось бы лишь такое же раздражающее кваканье!
Звонила отцу, жившему в штате Юта со своей третьей женой, но и до него не добралась – одно только электрическое шипение. То, что сотовая связь перегружена, меня не удивляло. Все кому-нибудь звонили, и, без сомнения, причинен немалый ущерб передающим вышкам. Удивляло, если честно, то, что Урсуле удавалось держать соединение.
Когда я стала пытаться дозвониться до д-ра Рустеда, то не ждала, что дозвонюсь. Ни до кого другого не получилось. Однако после восьми секунд мертвой тишины зазвучали гудки, но я надеялась, что никто не ответит. До сих пор паршиво себя из-за этого чувствую. С другой стороны, при мысли, что надо будет сообщить ему, что он потерял жену и дочь, у меня все тело начинало трястись от страха.
Гудки, гудки, а потом раздался его голос, приятный, радостный и добрый, просящий меня оставить сообщение, которое он с удовольствием прослушает. «Приветствую, доктор Рустед. Лучше вы перезвоните мне как можно скорее. Это Ханисакл. Мне нужно рассказать вам… просто позвоните мне». Потому что не могла я, чтоб он узнал о том, что произошло, от автоответчика.
Положила телефон на столик и ждала, когда он перезвонит, но он так и не позвонил.
Поздно вечером смотрели выложенные в Интернет видеозаписи, Урсула и я. Иногда картинка дробилась и застывала почти каждые двадцать минут, – но всегда восстанавливалась. Я могла бы смотреть, пока ноут не разрядится, но потом пошло видео от Си-эн-эн: повалившийся набок школьный автобус, полный шести-семилетней малышни, – тут Урсула встала, отключилась от сети и закрыла компьютер. Мы почти весь день просидели на диване, пили чай и укрывали друг другу колени одним одеялом.
В какой-то момент я взяла Урсулу за руку, и некоторое время она мне это позволяла, что было ей совсем не легко. Может, до смерти мужа она была другой, но когда я ее узнала, она едва-едва переносила любой телесный контакт, кроме как с сыном. Она больше растения любила, имела степень по агрономии и, наверное, могла бы выращивать помидоры даже на луне. К разговорам была не очень склонна, если только ей не нужно было лапшу на уши навесить про самые лучшие удобрения или когда лучше грядки опрыскивать, но она могла, на свой собственный лад, и утешить, и даже быть приятной.
Взяв одеяло, лежавшее у нас на коленях, она накинула его на меня, как будто мы уже договорились, что в ту ночь я останусь спать на ее диване: она меня, будто зернышко, укладывала в теплую, благоухающую постель земли. Уже много лет меня никто в постель не укладывал. Отец мой был ни к чему не пригодным пьяницей, он украл деньги, которые я заработала продажей газет, и потратил их на женщин легкого поведения, он и дома-то редко оказывался, когда мне спать пора было. У матери постоянно вызывало отвращение то, что я одевалась как мальчик, и она говорила, мол, коль скоро мне хочется быть маленьким мужчиной, а не маленькой девочкой, то я могу и сама себя в постели устроить на ночь. А вот Урсула Блейк завернула меня в одеяло, словно я просто была ее собственным ребенком, и была до того нежна, что я наполовину ожидала, что она поцелуем пожелает мне спокойной ночи, хотя она этого и не сделала.
Зато сказала:
– Мне так жаль Йоланду, Ханисакл. Я знаю, что она была дорога тебе. Она была и нам дорога. – Только и всего. Ничего больше. Не в ту ночь.
С ее стороны было здорово предложить мне диван, зато, когда она ушла, я взяла свое одеяло и понесла его в прихожую. Прочла про себя короткую молитву, опустившись на колени рядом с двумя завернутыми мертвыми женщинами. Я не прочь признаться, что отпустила несколько горячих фраз Тому-Кто-на-Самом-Верху. Заметила, что, что бы ни было в мире не так, в нем полно хороших людей, таких как Йоланда и миссис Рустед, и коли Он удумал лишить их жизни градом из иголок во имя какой-то праведной цели, то у меня найдется для Него откровение-другое! Сказала, что уверена: в мире полно ужасных грехов, но ни от единого их них не избавиться тем, чтобы изрешетить кучу первоклашек в школьном автобусе. Поведала Ему, что разочарована Его деяниями в последние двадцать четыре часа, и коли Он желает поквитаться со мной, то лучше Ему поспешить обрушить свой гнев на тех (кем бы они ни были), кто спустил на
