Коньяку он даже, кажется, обрадовался, щедро плеснул себе в бокал, а потом налил и Марфе тоже.
– Пей, – велел строго. – Ты сегодня такое пережила, считай, второй раз на свет народилась.
Пережила и народилась, а вот рядом с ним обо всех своих переживаниях позабыла. Глупая баба!
Свой коньяк Марфа выпила одним махом, зажмурилась, задышала открытым ртом, замахала ладонью, прогоняя жар. А ее спаситель только усмехнулся. Осушил бокал, придвинул к себе тарелку с ее разносолами.
Как он ел! Все б мужики так ели! С аппетитом, с удовольствием! Он не нахваливал Марфу, как это делал Мишаня, не отвешивал комплиментов, он просто ел так, что сразу становилось ясно, что стряпня ее ему ох как нравится, что, возможно, ничего вкуснее в своей жизни он не ел. И от коньяка не отказывался. Себе наливал щедрой рукой, Марфе – по чуть-чуть, на самое донышко. Но ей все равно хватило. Захмелела, поплыла.
То ли коньяк помог, то ли родные стены, только тиски, ее сжимавшие, наконец разжались, и колючий ком из горла исчез. Где-то после третьего бокала они заговорили. По-человечески заговорили, как давние знакомцы. И ведь Марфа первая начала.
– Что ты с ним сделал? – задала вопрос, который волновал ее весь вечер.
– С кем? – Он сначала нахмурился, а потом усмехнулся. – С малахольным этим? Да ничего страшного, просто припугнул как следует. Сказал, что теперь и ФИО его знаю, и адресок, и если он только рыпнется, сдам его в полицию со всеми потрохами. А перед тем как сдать, немного проучу. А тебе жалко его, что ли?
– Нет, что ты! – Марфа замотала головой, и из строгого, тщательно завязанного пучка выбилась прядь. Выбилась и тут же завилась тугой пружиной. – Как можно такого жалеть?!
– Вот и я думаю, как можно такую мразь жалеть, а до этого любить? Ты ж любила его. – Не спросил, а сказал так строго, утвердительно, словно Марфу в чем-то обвинял.
– Любила! – Она вздернула подбородок. Легко быть смелой и лихой после трех бокалов коньяка. – Любила, потому что дурой была. Ясно тебе?
– Ясно, не кричи. – Он усмехнулся, протянул руку – загорелую, жилистую, татуированную, – снова потрогал прядь Марфиных волос. Ей бы головой гордо дернуть да руку его убрать, а она не стала. Замерла испуганно и выжидающе одновременно, глядя в по-детски ясные васильковые глаза. А когда смотреть уже сил больше не было, перевела взгляд на татуировку. Странную такую татуировку, необычную.
Батя ее сидел в тюрьме. Сидел недолго, из-за глупости и молодецкой дури. Но времени ему хватило, чтобы из тюрьмы вернуться с татуировками. Со временем они выцвели, некоторые стали почти незаметными, но маленькой Марфе нравилось их разглядывать. Кое-что она даже в тетрадку срисовала, а папка, когда увидел, заругал и тетрадку порвал. Не гордился он своими картинками. Да и нечем там было гордиться, как сейчас Марфа понимала. А у спасителя татуировка была красивая. Какая-то диковинная вязь, словно из сплетенных ветвей деревьев. Шипастых ветвей, голых и колючих. А на внутренней, самой незащищенной стороне предплечья в этом сплетении и переплетении Марфе чудился ключ. Еще красивее, еще диковиннее, чем остальная вязь. Зачем ключ? От чего ключ?
Наверное, Марфа сказала это вслух, потому что спаситель даже есть перестал, глянул удивленно, а потом спросил:
– Ты сейчас про что?
– Я про твою татуировку. – Она смутилась, снова залилась краской. – Она красивая и необычная очень. Не такая, как сейчас делают.
– Ты про ключ сказала. – Теперь он смотрел требовательно, как на допросе. – Про какой ключ?
– Так про этот. – Марфа осторожно, кончиком пальца провела по внутренней поверхности его руки, обрисовала вытатуированный ключ. – Ты сидел, наверное?
Спросила и тут же прикусила язык, потому что он нахмурился, отдернул руку, словно ему противны стали ее прикосновения.
– Ой, пирог сейчас сгорит! – Марфа вскочила из-за стола, засуетилась у духовки, спиной чувствуя его тяжелый взгляд. – Ты прости меня, – сказала, не оборачиваясь. – Я не хотела тебя обидеть. А тюрьма… Ну, что тюрьма?! В нашей стране каждый второй сидел. Вот мой папка тоже…
– Значит, ты его видишь? – В суете, в этом желании оправдаться и извиниться Марфа даже не почувствовала, что он уже не за столом, что стоит он прямо за ее спиной. А когда наконец почувствовала, он уже жарко дышал ей в затылок, и от дыхания этого по шее, а потом и по хребту бежали мурашки.
– Ключ? – спросила она, не оборачиваясь, напрочь забыв про пирог.
– Ключ. – Он снова потрогал прядь ее волос, а потом шею. Шеи коснулся двумя пальцами, а Марфе подумалось, что все… вот сейчас как сожмет посильнее.
Не стал сжимать, прочертил щекотную дорожку от затылка и вниз, за ворот клетчатой рубашки, вздохнул, а потом сказал, словно сам себе:
– Так не бывает.
– Бывает. – Марфа боялась дышать, стояла, вытянувшись в струнку, каждой клеточкой отслеживая маршрут, который его палец рисовал на ее теле. – Наверное…
– Нет, не бывает. – Он подул ей в затылок, и уши тут же полыхнули красным. А когда мочки уха коснулись его сухие, горячие губы, она полыхнула уже вся целиком. Но не дернулась, не попыталась высвободиться.
Сумасшедший вечер. Странный. И человек этот за спиной странный. Сложный и неласковый, с тайнами и трещинками, но до чего ж хорошо вот так стоять и прислушиваться к нему, к себе…
Стояли они недолго. То есть он-то остался на ногах, а вот Марфу подхватил и унес горячий смерч. Последняя здравая мысль ее была о том, что надо выключить духовку, потому что жарко. Невыносимо жарко! А дальше уже ни о чем не думалось. Даже о том, что так не бывает, что такие мужчины встречаются только в дамских романах, а в жизни бабам достаются только Мишани.
Но вот и ей довелось узнать, что бывает, как в романах. Узнала, прочувствовала каждой клеточкой, каждым до звона натянутым нервом. И испугалась. Как ей жить-то теперь после этого знания?! Как не сравнивать, не вспоминать?
Очнулась Марфа снова на кухне, хотя помнила и гостиную с неразобранным, чуть скрипучим диваном. И ванную помнила, кажется. А очнулась на темной, подсвеченной лишь маленьким светильником кухне.
Она сидела за столом, перед аккуратно нарезанным на равные куски грушевым пирогом. На ней была банная простыня, вот как раз на манер римских патрициев повязанная. А он стоял у темного окна и курил в форточку. Его спина тоже была в рубцах и шрамах. Марфа не могла их
