– Ты бы его все равно не отпустил. Выносил бы до дыр, как старую одежду, а потом отдал бы безвременникам! – В голосе Архипа звучала боль. Такая неизживная, что Семену Михайловичу сделалось страшно.
– И ты его убил. Так чем ты отличаешься от меня, пограничник? Ты такой же убийца, как я!
– …Он не такой! – Они и не заметили, что на крыльце больше не одни. За их спинами стояла Эльза.
– Уйди, девочка, – прошептал Архип, не оборачиваясь. – Я прошу тебя, уйди.
Но она не ушла. Наоборот, она обошла их с Архипом, ступила босыми ногами на каменные ступени крыльца. И кошка скокнула следом, выгнула дугой спину, зашипела.
– Это не он, это ты убил моего папу! – голос ее звенел в темноте. – Ты всех убил!
– Убил. – Тот, кто присвоил себе Алешино тело, усмехался. – Его убил и до тебя едва не добрался. Как жилось тебе под сенью моей Погони? Что ты чувствовала, когда вернулась из этого места? Каково тебе было одинокой, всеми брошенной? Вот и мне так. Один-одинешенек я здесь. Скучно. Много времени прошло. Я теперь думаю, может, и хорошо, что я тебя тогда не убил. Сейчас веселее будет.
– Эльза, назад, – прохрипел Архип и шагнул вслед за девочкой. Семен Михайлович тоже шагнул. За дулом двустволки он следил неотрывно, готовился в любой момент броситься под пули, заслонить Алешу.
А она все шла. Медленно, шаг за шагом. И волосы ее огненные трепал невесть откуда взявшийся ветер, а на безымянном пальце полыхало колечко. Холодным серебряным светом полыхало.
– Стреляй, пограничник! – Тот, кто забрал Алешино тело, рывком задрал футболку, обнажая впалый живот. – Вот прямо сюда и стреляй. Мне не жалко, я себе новое найду.
– Архип, умоляю… – простонал Семен Михайлович. – Он же ни в чем не виноват…
– Никто не виноват. – Дуло карабина дрогнуло, но не опустилось.
– Не надо, Архип. – Ветер донес до них тихий шепот. – Я сама.
Они бы все равно ничего не успели. Ни Архип выстрелить, ни Семен Михайлович под пули броситься. Эльза оказалась быстрее. Быстрее и куда опаснее самого страшного оружия. Она всего лишь вытянула перед собой руку. Ту самую руку, с колечком. И стих ветер, но лишь на мгновение, чтобы тут же ударить невидимым кулаком, разметать их всех, точно былинки, смахнуть с крыльца. Лешу тоже смахнуло, подняло в воздух, закрутило в водовороте из птичьих тел, встряхнуло, как тряпичную куклу, а потом швырнуло обратно на землю. Алешу швырнуло, а птицы остались, сбились в стаю, на глазах превращаясь в невиданного черного зверя, точно такого же, что рвался в избушку к бабе Маланье. Зверь припадал на передние лапы, выл на сто голосов, мотал башкой, и из его черной гривы, словно стрелы, летели во все стороны окровавленные, с мясом выдернутые из птичьих тел перья.
А Семену Михайловичу было не до зверя, не обращая внимания на звон в разбитой голове, он полз к Алеше, чтобы собственным телом укрыть сына от этих черных стрел. Он полз и краем глаза продолжал видеть хрупкую девичью фигурку, что бесстрашно стояла напротив ярящегося зверя, и серебряные смерчи, что взвивались у ее ног, образуя светящийся, непрошибаемый щит. Когда он дополз и упал на бездыханное тело сына, напротив зверя стояла уже не одна девушка, а три, но думать он мог только об одном. Что с Алешей? Отпустила ли его нежить живым, или сбросила, как сбрасывает гадюка ненужную кожу.
Не было пульса. Не было дыхания, и сердце не билось. Не живой человек – ненужная кожа…
Он кричал до хрипоты. Кричал и баюкал своего мертвого сына. Пока кто-то сильный и жестокий не дернул его за плечи, отрывая от Алеши, отшвыривая в сторону.
– Успокойся! – послышался над ухом голос Архипа. – Позволь ей помочь.
Кому? Семен Михайлович замотал головой, заморгал, прогоняя слезы. Разве хоть кто-нибудь способен в таком помочь?!
Марфа стояла над Алешей на коленях, и распущенные волосы занавешивали не только ее лицо, но и Алешино. Она просто стояла, держала мальчика за голову и ничего не делала. Она не помогала!
Семен Михайлович уже не закричал – не было сил кричать, – засипел в ярости и снова бросился. И снова не пустили, держали крепко, словно рвущегося с цепи пса.
– Все, – прорвался наконец через его ярость и отчаяние голос Архипа. – Все, живой он. Успокойся.
И невидимая цепь враз ослабла, отпуская Семена Михайловича к лежащему на земле сыну. Живому сыну! Это он понял сразу, как только заглянул в карие, точно такие же, как у Валюши, глаза, как только услышал слабый шепот:
– Папа, все хорошо…
Черные перья кружились в небе страшным хороводом, мешались с сорванными с вековых дубов листьями, оставляли в ночном небе кровавые росчерки. Словно чья-то невидимая рука вот прямо сейчас писала этими перьями историю. Страшную историю Эльзиной жизни. Нет, не только Эльзиной! Невидимый писатель знал про всех женщин и девочек, которых задела крылом Черная Погоня, помнил их муки и их крики. Помнил, как они умирали. Эльза теперь тоже помнила. И это… И все остальное…
…Она не заметила, в какой момент потеряла из виду отца. Наверное, в тот самый, когда под ноги ей бросилась галка с перебитым крылом. Сначала бросилась, а потом отскочила в сторону, глянула черным глазом, заклекотала. Галку еще можно было спасти. Ее требовалось лишь поймать, перевязать крыло и отнести в домик на лесной опушке к бабушке Маланье. Бабушка ей поможет, Эльза в этом не сомневалась.
Вот только птица в руки не давалась, пыталась подняться в небо, но камнем падала на землю и бежала вперед, волоча за собой перебитое крыло. Эльза тоже бежала. Сначала ей казалось, что еще чуть-чуть и она галку поймает, а потом оказалось, что она заблудилась. Вокруг не было ни единой живой души. Даже птица куда-то исчезла.
Нет, Эльза не испугалась. Папа говорил, что паника – это последнее дело. Особенно в тайге. У нее есть ружье, вода и кое-какие съестные запасы. Она продержится, пока папа ее не найдет.
Оптимизма хватило до вечера, а потом вместе с первыми лиловыми сумерками Эльзу накрыл страх. Лес больше не казался обычным. Темнота меняла его до неузнаваемости, превращала старые деревья в оживающих монстров, постанывала и порыкивала незнакомыми, совсем не звериными голосами.
Эльза развела костер и всю ночь зорко следила, чтобы он не погас. А ружье из рук так и вовсе не выпускала. Немного подремать ей удалось на рассвете, а потом она тронулась в путь. Оставаться на месте не было никаких сил, отчего-то казалось,
