Кай усмехнулся и коротко изложил суть задания, которым встретил чудесно спасшегося от фашистов сироту товарищ ответственный по станции.
– Так он же избавиться от Владика хочет, – очень тихо, чуть ли не одними губами, проронил Винт.
– Не открывай мне Америку, – поморщившись, прошептал Кай. – Я, правда, не понимаю, почему.
– Я б сказал, да не поверите, – бросил Винт. – У нас с тобой, Кай, давняя взаимная нелюбовь, а Владику ты порядком запудрил мозги, вот он и перестал меня слушать.
Симонов уже было открыл рот, чтобы возразить, но вовремя перехватил предостерегающий взгляд Кая.
– Твои предложения?
Винт усмехнулся, а потом отвернулся от Кая:
– Я сейчас пойду к Василию Петровичу, а ты, Владик, сходи-ка к костерку с чайничком… минут эдак через пять. Где костер, помнишь? Аккурат возле помещения, которое начстанции занимает – дополнительный обогрев его старческим костям.
Парень нахмурился. Показалось ему, будто его одновременно и отсылают, и втягивают во что-то очень нехорошее и неправильное.
– Ты только обязательно к самой стене привались, хорошо?.. – продолжил Винт.
– Иди, – велел Кай. – Влад – мальчик большой, разберется.
Спорить тот не стал, порылся в своем рюкзаке, выудил из него объемную бутыль темно-коричневой жидкости и вышел из палатки, буркнув:
– Заодно поймешь, дурак, почему я не хотел тебя сюда вести.
Симонов растерянно глянул на Кая. Тот хмурился и, стоило Винту выйти, сел очень похоже: только в колени не упирался, а обнимал их руками.
– Не жалей, – посоветовал он.
– Да как же не… – парень махнул рукой, снова подумав об обвале, но как-то лениво, удивившись тому, что почти поверил в подобную несусветную чушь. – Все ведь зря. И тебе хлопот доставил, и себе…
– И узнал немало. Прозрел, уж точно, – невесело продолжил Кай. – Был один древний философ. Так он утверждал, будто во многих знаниях много печали.
– А разве нет?
Кай покачал головой.
– Воистину печально не знать самого себя. Только ведь, если станешь сидеть сиднем, никогда и не поймешь, на что способен, – сказал он и бросил взгляд на полог палатки. – Пора. Хотя, если не хочешь…
Влад подхватил чайник и поспешил выйти. Как и всегда, сталкер предоставлял ему выбор, которого, по сути, не было.
Законам акустики Симонова никто не учил, хотя парень знал об их существовании. Однако факт оставался фактом: стоило привалиться к стене, как удавалось вполне сносно различать голоса, звучащие в комнате.
– Коньячок… – одобрительно протянул Василий Петрович. – Уважаешь. Не забываешь старого пропойцу, и это радует.
– Должен же я вину загладить, – сказал Винт. – Не досмотрел.
– Это точно. Ты мне обещал, что мальчишка у нас не появится.
– Давай, он просто уйдет, а? – предложил Винт.
Тишина. Видимо, заместитель начальника станции то ли кивнул, то ли покачал головой.
– Я уже весточку на Парк Культуры послал, – сказал он. – Сам понимаешь, не мог не доложить. И ответ пришел только-только: через них эти двое не проходили. Оно и понятно: поверху добирались, но ведь именно это и подозрительно. Наши на Парке будут ждать их с распростертыми объятиями, если обратно соберутся, а потом возьмут под белы рученьки и препроводят на Лубянку. Потому парня твоего…
– Нашего, – поправил Винт.
– Я в том не уверен, – проворчал Василий Петрович, – но да ладно, фиг с тобой. Нашего парня я спасаю, отправляя наверх. Там уж все от него зависеть будет. Вернется – объявим героем, нет – предадим позору и заклеймим врагом народа. Только сдается мне, от нас и поверху-то податься будет некуда: до Парка разве только. На другие ветки от нас не разгуляешься – река, мосты не в лучшем состоянии, опасностей полно. Погибнут хоть так, хоть эдак. Имеется лишь один путь: принести из Дворца Молодежи какую-нибудь фигню. Я даже обзову ее КиВиНом. И пусть живут с нами безвылазно. Сталкеры всегда при деле, и Фрунзенской очень нужны.
– Свои перевелись, что ли?
– А то сам не знаешь, что веселые и находчивые, считай, нас обескровили? Ты же рассказывал, что Ленчик вернуться хотел. Так пускай радуется – мечта осуществилась!
Вновь повисла тишина, наверное, они прервали разговор, чтобы выпить. Чайник закипел; следовало возвращаться. Люди у костра разглядывали Влада настороженно. Он уже почти отлепился от стены, когда Василий Петрович сказал:
– А про то, что существовал у меня договор с фашистами, никто на Фрунзенской не знает и, соответственно, Ленчику не выболтает. Я избавился от всех, кто подозревал, будто не просто так сирот увели.
Симонову показалось, будто он услышал, как разбивается и разлетается на куски его прежний уютный мирок. Хотя, вероятно, что-то упало и раскололось в комнатушке. Кажется, он не мог дышать и переменился в лице. Кто-то теребил его за плечо, а потом опрокинул на спину и несколько раз ударил по щекам. Прийти в себя это не помогло, но вот вдохнуть-выдохнуть, скинуть с себя чужие руки, встать и побрести, куда глаза глядят, получилось.
Ноги привели его к памятнику Фрунзе. Парень смутно помнил, что это был военный и, кажется, ученый, а может быть, и политик. Деятельность этого человека, словно нарочно, скрывалась за словами, не говорящими Симонову ничего конкретного: государственный деятель – понимай, как знаешь. Но именно рядом с памятником происходили раньше собрания. В паре шагов от бюста покачивался металлический лист, закрепленный на треноге от нивелира. Сам-то прибор пригодился для чего-то, а приспособление оставили. Когда Влад был ребенком, народ на собрания созывали с помощью этого самого листа, лупя по нему специальным деревянным молоточком или чем придется.
Кажется, Симонова окликнули, может быть, и остановить хотели, но ему было все равно. Когда-то очень давно, в прошлой или даже позапрошлой жизни, Кай объяснял ему простую истину: подслушивание не является чем-то предосудительным, если ты не собираешься делиться с кем-либо полученной информацией, а используешь ее только в своих интересах. Влад собирался сделать подлость, после которой Кай наверняка пошлет его куда подальше, а еще – глупость, потому что его попросту прикончат, и сильно повезет, если без мучений.
«Следовало бы химзу напялить, выставят же на поверхность, как есть», – мелькнула в голове мысль и пропала.
По металлическому листу парень лупил кулаками. Звуки привлекали народ. Очень скоро образовалась целая толпа. Люди смотрели на него, явно недоумевая, с чего вдруг такой шум, и зачем их отвлекли от повседневных дел. Влад повернулся к ним и принялся говорить. Он никогда не выступал перед публикой, раньше ему и в голову подобное не пришло бы, он и двух слов не связал бы. Сейчас слова находились сами, и пусть Симонов наверняка рассказывал путано, косноязычно и вовсе не так, как следовало бы по законам неведомого ему ораторского искусства, люди слушали его очень внимательно и не спешили расходиться. И почему-то никто так и не выстрелил.
Наконец, слова закончились, и Влад умолк. Народ зароптал.
– Да быть того не могло! – тотчас выкрикнул
