Лишайники с год назад вдруг начали местами становиться сиреневыми, рыжими или красными. Разномастные пятна то появлялись, то пропадали, выпуская каждый день все новые нити разрастающейся плотной бахромы, через неделю превращающейся в наплывы неровных пятен. А еще они выпускали самый настоящий ворс, миллионы тонких упругих нитей, коротких и плотных. Лемминги, раньше употреблявшие лишайники в еду, скоро перестали кучковаться рядом с Треугольником. Белые косточки, иногда видневшиеся на пятнистом рваном ковре, говорили сами за себя.
Сейчас, даже издалека, Макар заприметил красное и оранжевое, растекающееся по ковру, ползущему к правому модулю. И несмотря на скорость и вовсю отдающий в висках и всем теле сумасшедше колотящийся пульс, подумал про огонь. Пора уже наведаться сюда с канистрой и паяльной лампой.
– Я захожу, – Васильев, добравшись до правой лестницы, прячущейся на крыше перехода, потянул ее незаметный конец. Лестница, привязанная к плотной кожаной веревке, скользнула вниз. – Смотри вокруг и подай мне банку.
Все верно, тревога же так и не отпустила. Колола затылок чьим-то незримым и неслышимым присутствием, обтекала со всех сторон явственной ощутимой опасностью. И пока еще не случившейся вонью пролитой крови.
Серое. Черное. Зеленое. Рыжее и красное. Бело-зеленоватое. Серо-черное. Черно-серо-белый крап и немного голубого от льда, виднеющегося в самом низу сползающего на пляж ледяного языка.
– Макар!
Васильев звал его не один раз, это уж точно. Что ж такое?
– Банку давай!
Он передал жестянку, вскарабкался сам и спрыгнул внутрь, точно зная, где лежит капкан на умку, выставленный позавчера, натертый жиром и спрятанный за кусками мха. Васильев торопливо шел к дому. К центральному модулю, мягко пыхающему дымом предвечерней топки. Семецкий сегодня ждал холодной ночи и решил нагреть станцию пожарче.
Холодная ночь. А бывали теплые? Нет. Макар не помнил, как это – потеть от солнца и горячего воздуха. Он знал только одну простую и важную вещь: тепло надо беречь. И плевать, если оно пахнет его собственным потом из-за парки и остальной одежды. Теплый, так живой, точка.
– Это не песец, – констатировал Ашот, глядя на них. – И не умка.
– И не моржи, хотя я бы не удивился, – Семецкий покачал головой, потер щеку машинальным движением, таким привычным с этими его культяпками вместо пальцев. – Все плохо?
– Еще хуже, – буркнул Васильев. – Ашот, пошли к тебе. Хотя нет, стоп. На, держи, и идите с Иваном Сергеевичем. Не ковыряйся без перчаток, не суй лицо в банку и вообще, как с вирусом обращайся.
– Что? – Маша, вытирая руки полотенцем, вышла с кухни. – Вася, что случилось?
Васильев прикусил губу, глядя на немедленно явившихся Николая с Павлом, Машку и Жанну.
– Макар, покарауль здесь. Юра, Маша, за мной, быстро. Остальные – с Макаром и ни на шаг от него.
И потопал, переваливаясь по-медвежьи, в нужную сторону. Макар даже не спрашивал куда и зачем, и так ясно. За оружием и оставшимися патронами. И верно, с огнестрельным оно пусть и чуть, но спокойней.
– Макар, что там? – Машка, не дав сказать матери ни слова, повернулась к нему, дождавшись пока Васильев скроется из виду. – Макар?
Он пожал плечами. Панику что ли сеять? Вот еще, нужно оно им.
– Зверь новый, думаю. Нужно поостеречься.
– Какой новый? – удивился Пашка. – Моржи лапы отрастили сзади?
Макар отмахнулся, стаскивая парку и поддевку, теплый жилет, сшитый из палаточной непромокайки и набитый пухом.
– Песцы тоже выросл-и-и? – Колька чуть заикался, особенно, когда нервничал.
Макар вздохнул, глядя на близнецов. Вот ведь, здоровые взрослые лбы, а как играет роль их одиночество, на острове этом, а? Иногда раз – и дети, натуральные и удивленные.
– Не знаю. Вы, самое главное, сейчас делайте, что Дед скажет.
Васильев появился из коридора быстрее, чем думалось. Вот куркуль, в патронташе поперек живота виднелись еще три патрона.
– Заначка, чего? – возмутился Дед в ответ на взгляд Макара. – На крайний случай.
Ну да, как он не подумал?
– Так, ребятки, – Васильев махнул Кольке с Пашкой, подзывая к себе. – Вот вам два пистолета системы Ярыгина и по две обоймы к каждому. Остаетесь здесь с Машей-младшей и ее мамой и стережете их круче, чем пост номер один Вечный огонь. Разрешаю открывать огонь на поражение по любому незнакомому существу, если таковое появится. Если человек – постарайтесь попасть в плечо или ниже колена. Может, не помрет, и поймем, что к чему. Зверя – в голову.
Макар кивнул, соглашаясь и удивляясь одновременно. То ли он чего не понимал, то ли Васильев, как обычно, не договаривал с самого начала их похода к птичнику.
– Перестраховываюсь я, – Васильев толкнул его в бок. – Хорош губы дуть, не маленький уже.
– Дую что ли?
– Не то слово, вон, раскатал пельмени, даже поразительно.
– Ай, ну тебя!
– Вот, улыбнулся. Не знаю я ничего, Макар. Мне просто все не нравится, тюлень этот засратый, гриб с ножками, следы. Понимаешь, да?
Он понимал, конечно. Понимал всей тяжестью АК, уже висевшего на плече, с магазином, пусть и заполненным наполовину. «Вепрь» у Семецкого и даже четыре патрона в запасе. Еще один «Ярыгин» у Маши.
Ашот уже работал. В крохотном боксе, ничем не занятом и отведенном в медотсеке для инфекционных больных. И со светом, отключив все в своем крыле, оставив только яркую лампу над столом для инструментов, где лежала вырезанная из чудо-тюленя хреновина.
Оба, он и Иван Сергеевич, одевшись в дождавшееся своего часа хирургическое облачение, не обратили на них никакого внимания, пока Васильев не взялся за ручку двери в бокс. И не смог открыть.
Ашот звякнул отложенным зажимом и подошел к перфорации переговорника на стекле:
– Не ломись, Вась. И раздевайся вон там, в углу, подальше от остальных. Макар, ты тоже. Догола. Маша!
Маша, недоуменно косясь на врача, подошла ближе.
– Осматривай каждого полностью. Ищи покраснения, уплотнения нехарактерного вида или пузырьковую сыпь, похожую на опоясывающий лишай. Там переносная лампа, рассматривай внимательно. Возьми йод и длинный зажим с ватой. Под подозрительным местом – отмечай. Юра, растопи печь.
Васильев, вздохнув, пожал плечами. Макар даже не подумал сделать хотя бы это. Раз Ашот сказал – делай и все.
Маши стыдиться ему в голову не приходило. Она его пару раз видела не просто оголенного, а с вскрытыми кожей и плотью, кричащего и даже разок обделавшегося от боли, когда Ашот латал ему бедро. Да как, наверное, каждого и каждую за двадцать лет, кого приходилось оперировать Ервандычу и его ассистентке, раз уж выпало ей стать.
Вот запаха ему казалось стыдиться вполне правильно. За день пропотел несколько раз, да и мылся почти неделю назад, в банный день, некрасиво. Но что делать?
Деда Маша осматривала первым, как и было сказано. И тут Макар, невольно следя, замер.
