Вместо этого я осталась один на один с книгой, о которой говорила вот уже несколько лет. И это была не просто какая-то там книга, но история моей страны, моего детства, моего Ирана, откуда я бежала вместе с родителями, когда была еще совсем ребенком, в самый разгар революции. Спустя почти двадцать лет, когда мне самой уже было за двадцать и я стала ездить в Иран, я столько рассказывала друзьям о своих многочисленных родственниках и своей стране, что они стали умолять меня записать все эти истории на бумагу, иначе их головы разорвутся от такого количества информации.
И вот спустя столько лет, в течение которых мне некогда было даже подумать об этом, потрясение от того, что мне нечем заняться, кроме как сесть за книгу, было слишком велико. Я пялилась в окно, но смотреть было не на что: в окне напротив было видно старушку у телевизора, во дворе было тихо, лишь пахло древесным дымом. Запах этот плыл через весь город. Внутри я ощущала привычную тягу своих давних спутниц: усталости и депрессии. Они прочно вошли в мою жизнь и не намерены были отступать, что бы я ни делала. Даже когда я спала настолько долго, что чувствовала себя сестрой Спящей Красавицы. Что я здесь делаю, одна, в чужой стране, без языка и друзей? Очередная ошибка, думала я, и глаза мои наполнялись слезами. Права была мама, когда называла меня безответственной.
Я заставила себя встать, оторваться от пустого документа и выйти из дому, на улицы Флоренции – осязаемые, настоящие. Я вышла без карты – лучше бродить без цели и лишь потом узнать, где была. Так я хотя бы начну замечать окружающий мир, вместо того чтобы пялиться целый день в экран компьютера. Мой мобильный телефон во Флоренции не принимал, поэтому у меня не было никакой возможности зафиксировать собственные передвижения. Вскоре я почувствовала облегчение: здание палаццо Веккио было для меня якорем – где бы я ни находилась, я знала, что река и мой квартал сразу за ним, а холмики на набережной Ольтрарно – за моим домом. А за очередным поворотом будет видна моя башня. Зная, что эти ориентиры приведут меня домой, я не так боялась заблудиться.
К своему удивлению, я обнаружила, что на Сан-Никколо невозможно долго оставаться незамеченной – и в этом мне не помогла даже лондонская привычка не привлекать внимания прохожих. Через несколько дней местные уже начали кричать мне при встрече «Чао!» и радостно махать, когда я проходила мимо. Я отвечала на их приветствия – страх показаться невежливой пересиливал ужас от перспективы заговорить с незнакомцем на улице – и вскоре уже знала всех своих соседей по именам.
Среди них была рыжая Кристи – хозяйка крошечной электромастерской, женщина средних лет, вечно с охапками китайских фонариков, лампочек и коробок с крошечными предохранителями в руках. Всякий раз, когда я проходила мимо ее мастерской, она на ломаном английском говорила, что я очаровательна.
– Bella![15] – восклицала она, прикасаясь к моему лицу. – Такая хорошая, такая добрая, такая улыбка! О да, brava![16] – При этих словах она подпрыгивала, переполненная энтузиазмом от одного моего присутствия.
Напротив мастерской Кристи находилась ювелирная лавка, где работал еще один Джузеппе – полная противоположность моего соседа: грубоватый хиппи неопределенного возраста с длинными всклокоченными бесцветными волосами, кое-как завязанными в хвост. Низенький и толстенький, он одевался в черное и курил самокрутки, а его барбос лаял всякий раз, когда я проходила мимо. Он познакомил меня со своей спутницей, маленькой женщиной с грязными светлыми волосами. Она чем-то напомнила мне Тильду Суинтон, только чуть потасканную, – как если бы Суинтон была сантиметров на тридцать ниже, курила по две пачки «Мальборо Ред» в день в течение тридцати лет и не следила за зубами.
Еще были две бодрые старушки, которых я видела в первый день. Они под ручку прогуливались по Сан-Никколо, заходя по очереди в пекарню, к зеленщику, мяснику и, наконец, дойдя до «Рифрулло», пили капучино. Каждый день в их отношении ко мне отмечался маленький прогресс. Они сдержанно кивали, всегда аккуратно причесанные, с напудренными щеками и напомаженными губами.
Не смогла я скрыться и от старичка, который тогда подсел ко мне в церкви. Я часто видела его на улице, и он всегда улыбался мне с такой надеждой, что однажды я все-таки остановилась, дав ему возможность завязать беседу. Он хрипло заговорил со мной на удивительно хорошем английском, и мне стало его жаль. Его звали Роберто, и, высказав дежурное замечание по поводу безвкусных английских овощей, он положил мне руку на плечо и пристально заглянул в глаза:
– И кто же это так вас расстроил? – спросил он, застав меня врасплох.
Я попыталась надеть маску английской чопорности, которой пользовалась всю свою сознательную жизнь как спасательным кругом. Но, глядя на эти артритные пальцы на своем рукаве, вдруг почувствовала, как сжимается сердце и слезы подступают к глазам, и вся моя защита рухнула.
Я так долго боролась – все эти дедлайны, стрессы, крушение карьеры и, наконец, борьба за любовь Надера, – что теперь была совершенно выжата. Я сдалась и позволила Роберто сжать мою руку, утешить меня, – пусть даже его прикосновение и было мне не совсем приятно.
– Ну что ж, – тихо сказал он. – Ничего страшного, забудь его. Теперь ты во Флоренции!
Он тепло улыбнулся, отчего стали видны желтые зубы. Я сквозь слезы улыбнулась в ответ.
– Ты красивая женщина и должна жить в красивом месте. Останься здесь – и ты увидишь, что эта красота исцелит тебя!
Какая странная, трогательная встреча, подумала я.
Одним чудесным вечером я отправилась на поиски интернет-кафе – однажды у меня неожиданно появилось бесплатное Wi-Fi-подключение, но оно так же неожиданно и исчезло ровно в 18:00. Сначала я зашла в «Рифрулло», но, когда стемнело, из оживленного кафе на окраине оно превратилось в один из самых модных баров Флоренции. Местного Паваротти сменили мальчики с уложенными гелем волосами, свет стал тусклее, а музыка – громче. Внутри и снаружи собралась толпа молодых красивых флорентийцев. Их не пугала даже плохая погода – похоже, все итальянцы курили. Девушки – с длинными волосами, водопадом струящимися по спине, и пышными формами, подчеркнутыми облегающими джинсами; парни – с дерзкими ирокезами и густыми бровями, в кожаных куртках и узких джинсах. Нечто среднее между хипстерами и героями фильмов Феллини: яркие, обольстительные и дерзкие. Мне с моим ноутбуком там было не место.
Я отправилась на Пьяцца Демидофф, на
