Во сне Катя проделывала все в одиночестве: подходила к люку, клала фонарик на пол, констатировала, что люк открыт, откидывала крышку (причем это оказывалось намного легче, чем наяву). Запах становился почти нестерпимым, забивался во все поры, и Катя с трудом подавляла рвотные позывы. Снова взяв фонарик в руку, она направляла луч внутрь.
Обычно в этот момент кто-то в ее голове – кажется, Артур, или, может, мама – кричал, чтобы она уходила отсюда и не смела смотреть. И каждый раз она не слушалась и смотрела.
Вниз вели каменные ступени, которых оказалось всего шесть – спуск в люк был не таким долгим, как в подвал. Ступени приводили в небольшое, тесноватое помещение, уставленное мебелью. Здесь стоял стол, возле него – кресло с высокой спинкой, еще одна пара стол-стул, стеллаж и что-то наподобие топчана.
На одной стене – потускневшая от времени картина, напротив кресла – настенные часы и одиннадцать женских фотографий. Одиннадцать молодых красивых лиц, на которых навеки застыли улыбки.
Часы стояли, стрелки не двигались.
С фотографий обреченно глядели глаза.
В ушах у Кати, нарастая, звенел крик. Позже она обычно понимала, чей. Ее собственный.
Кресло возле стола не было пустым.
А вот в этом месте сон, и без того напоминающий реальность только фрагментарно, и вовсе начинал жить собственной жизнью.
Наяву Катя, Маша и Леня, наткнувшись взглядом на скрюченный, высохший труп, шарахнулись обратно, а дальше все было, как в детективе по телевизору.
– Она мертвая! Мамочки! – завывала Маша, трясясь всем телом.
– Ничего нельзя трогать! Пошли отсюда! Где телефон? – Это Леня.
Катя сидела на корточках возле люка и ее рвало. Хорошо, что она почти ничего не съела за завтраком.
Потом Леня, побелевший и еле сдерживающийся, чтобы не заорать, чуть не волоком тащил своих спутниц наверх, на воздух, уговаривал успокоиться, звонил, объяснял что-то, бесконечно, ни к селу, ни к городу повторяя привязавшуюся от волнения фразу «определенным образом».
Приехали машины, дом наводнили люди. Деловитые разговоры, сердитые отрывистые голоса и незнакомые сосредоточенные лица, суета, звяканье каких-то инструментов, носилки, запах лекарств, топот ног, бесконечные вопросы…
Позже стало известно, что сидящая в кресле женщина была Ниной Соловьевой, последней жертвой сумасшедшего маньяка. Обездвижив ее, как и всех прочих, он не убил Нину – единственную из всех.
На остальных телах, закопанных в разных углах большого сада, имелись, говоря протокольным языком, признаки насильственной смерти. Почти всех женщин Никита задушил. Но Соловьева умерла сама, и смерть эта была, наверное, еще более ужасной, потому что умирала она мучительно и долго.
Внезапно скончавшись от инфаркта, маньяк избавил несчастную от своего общества, но, беспомощная, надежно спрятанная в глубине дома, она не смогла ни выйти, ни позвать на помощь.
Наверху, над головой Нины, ходили люди, оплакивали ее мучителя, говорили красивые слова, сетовали на раннюю нелепую гибель и злосчастную судьбу, хоронили убийцу с почестями. А она сидела в своем подземелье, корчась от голода, сходя с ума от страха и безнадежности, призывая помощь, но так ее и не дождавшись.
Спасение пришло через год, но к тому времени Нина давно уже покинула свою Голгофу. Спасать было некого.
В сновидении, которое раз за разом видела Катя, она наклонялась к дыре в полу, и свет фонарика высвечивал тело Нины, скорчившееся в кресле. Стол, стоящий перед креслом, был пуст, если не считать лежащего на нем раскрытого блокнота и авторучки.
Пробывшее целый год в закрытом помещении тело почернело, высохло, мумифицировалось. Катя смотрела на него всего несколько мгновений, но в мозгу запечатлелась каждая деталь, и во сне память услужливо подкидывала подробности.
Сон, а точнее сказать, ночной кошмар, дальше всегда развивался по одному и тому же сценарию. Катя непонятно как вдруг оказывалась в самом низу, возле тела. Брала в руки блокнот, пытаясь прочесть написанное, но строчки расплывались, словно размытые слезами или водой.
Пока она силилась разобрать слова и предложения, откуда-то сверху раздавался грохот. Катя вскидывала голову и, обмирая от ужаса, видела, что это захлопнулась крышка люка. Понимая, что осталась в подвале наедине с трупом, она швыряла дневник на стол и, стараясь не смотреть на мертвую женщину, бросалась к лестнице.
Шесть невысоких ступеней дивным образом превращались в длинную крутую лестницу, и Катя карабкалась по ней, оступаясь, падая и скатываясь вниз. Непослушные ватные ноги отказывались держать ее; она цеплялась за перила и ступени, разбивала колени, ломала ногти, плача и бормоча мольбы о спасении, но все было напрасно.
Чем сильнее она старалась выбраться, тем меньше оставалось надежд: ступеней у лестницы прибавлялось и прибавлялось, так что люк над головой было почти невозможно разглядеть. К тому же Катя, поднявшись самую чуточку, всякий раз оказывалась у подножия бесконечной лестницы, вынужденная снова и снова начинать подъем.
Вокруг нее сгущалась вязкая тьма, и в какой-то особенно жуткий миг Катя сознавала, что в душном холодном мраке слышатся не только ее жалобные крики и свистящее дыхание.
Скрип. Скрежет. Царапанье.
Звуки раздавалась сзади, и Катя понимала: это может означать лишь одно. Единственный источник звуков – почерневший зловонный труп за ее спиной.
Давно мертвая, но все еще продолжающая существовать в мерзком подобии жизни женщина силилась встать с кресла и дотянуться до Кати.
«Только не оборачиваться!»
Ужас был настолько безоглядным, что Катя не могла контролировать себя. Пока еле теплящееся сознание пыталось утверждать, что такого не бывает, что ей только кажется и покойники оживают лишь в ужастиках про зомби, тело в отчаянной попытке спастись действовало само по себе. Удвоив, удесятерив усилия, Катя внезапно оказывалась наверху, начинала толкать крышку люка.
«Все! Уже все! Я сейчас выберусь!»
Но крышка не желала поддаваться. Катя билась изнутри, колотила по ней, и в это мгновение к ее плечу прикасались холодные жесткие пальцы. От неожиданности, не совладав с собой, Катя оборачивалась.
Покойница была возле нее. Распластавшись на ступенях, как огромное насекомое, как отвратительный паук, она смотрела на Катю. Запрокинутое кверху лицо плотоядно ухмылялось.
– Ты одна из нас! – скрипела она. – Ты заперта здесь, и тебе не выбраться!
Катя с Машей сидели на скамейке в парке. Маша предлагала зайти в кафе, но Кате не хотелось в замкнутое пространство закрытого помещения.
Лавочка была жесткая, неудобная, и Маша ерзала, но Катя, казалось, не замечала этого. В руках она сжимала сумку, и чем сильнее волновалась, тем крепче стискивала ее побелевшими пальцами.
Закончив пересказывать свой сон, Катя умолкла, переводя дух. Даже здесь, среди людей, на улице, она не могла унять дрожи. Потому что больше не знала, где истинная реальность: тут, в мирном и живописном казанском парке, или там, в подвале с покойницей.
Маша молчала, думая, что сказать. Ей хотелось уйти домой, к родным, но долг многолетней дружбы не позволял оставить
