Позднее Горбачев утверждал, что по-прежнему чувствовал себя “уверенно”, что “следовал своему давнишнему принципу – жизнь все расставит по местам”[590]. Но его раздражение иногда прорывалось наружу – например, на встрече с некомпетентными начальниками обкомов в августе 1985 года. “Устроил показательное сравнение. Трудно им с Горбачевым, – записал Черняев в дневнике. – Он знает дело изнутри и лучше их самих. И малейшая неточность, некомпетентность, попытки слукавить сразу же вызывали у него острую реакцию. И выступавший оказывался в глупейшем положении. Особенно трудном, потому что Горбачев не терпит… когда читают по бумажке то, что люди должны знать, разбуди их хоть среди ночи”[591]. К себе Горбачев был не менее требователен, чем к другим. Но тогда он торопился расширить круг своих сторонников как в Кремле, так и за его пределами. В 1984 году Виталий Воротников был председателем Совета министров РСФСР и полноправным членом Политбюро. Воротников вспоминает, что Горбачев пытался найти к нему подход, приглашая его к “доверительному разговору”, при котором “создается полная иллюзия откровенности, настоящего товарищества, стремления посоветоваться, узнать мнение собеседника”. Воротников “восхищался его способностью приблизить к себе, покорять своим обаянием”. Со временем Воротников отвернется от Горбачева, когда придет к выводу, что “это была лишь имитация, видимость товарищества, дружбы”: Горбачев “действительно нуждался в совете, но лишь настолько, насколько это позволяло ‘привязать’ партнера к своей идее”. Причем он говорил “как-то обрывочно, намеками и полунамеками”, чтобы в случае необходимости “можно было и заявить, что ты-де не так меня понял”[592]. Но даже если так оно и было, так ли уж сильно отличается эта тактика Горбачева от поведения большинства политиков?
Действовал Горбачев и более прямыми путями. В 1984 году он совершил смелый шаг – настоял на том, чтобы все-таки провести конференцию по идеологическим вопросам, и использовал ее для того, чтобы заявить о себе как о динамичном молодом лидере со свежими, новыми идеями. Протокол требовал, чтобы проект доклада ему подготовили в отделе пропаганды ЦК, но Горбачев, по воспоминаниям Яковлева, понимал, что “ничего путного” у них не выйдет. Поэтому собрал собственную команду – в нее вошли Яковлев, Вадим Медведев и другие, – чтобы подготовить параллельный доклад, в котором будут рассмотрены такие темы, как “собственность, характер производственных отношений в нашем обществе, роль интересов, социальная справедливость, товарно-денежные отношения и т. п.”[593]. На постсоветский взгляд в этих темах вроде бы нет ничего особенно спорного. Но Горбачев тогда намекал на то, что государственная собственность может когда-нибудь оказаться не единственной одобренной формой собственности, что различные общественные интересы следует не подавлять, а учитывать, что даже при социализме существует социальная несправедливость и что возникновение хоть какого-то рынка, быть может, уже не за горами. Но ничего этого нельзя было сказать прямо, в лоб. А если бы даже можно было, то Горбачев и его спичрайтеры еще сами до конца не поняли, что же они считают правильным. “Задача была почти непосильная, – вспоминал Яковлев. – Горбачеву хотелось сказать что-то новенькое, но что и как, он и сам не знал. Мы тоже не знали. Будучи и сами еще слепыми, мы пытались выменять у глухих зеркало на балалайку”.
Несмотря на осторожные обороты, какими пользовался Горбачев, проект его доклада заставил переполошиться партийных консерваторов. Они предлагали внести в текст изменения, и Горбачев, по воспоминаниям Яковлева, “долго кипел”. В отделе пропаганды явно хотели “дурачком его представить”. Когда за день до конференции Черненко позвонил Горбачеву и попросил отложить ее, Горбачев побагровел и взорвался. Он заявил, что “совещание откладывать нельзя”, что “отмена вызовет кривотолки” и что многие замечания Черненко по поводу доклада “просто надуманы”[594].
Черненко пошел на попятную. Конференцию провели. Доклад Горбачева чем-то напоминал традиционное послание “О положении в стране”, с каким выступают президенты США. Чувствуется, что его автор сознает себя будущим правителем: он затрагивает идеи, которые уже скоро, начиная с 1985 года, станут отличительными знаками его политики. В этом докладе он употребил понятия “перестройка” и “гласность” (впрочем, не разъясняя их подробно)[595]. По словам Яковлева, некоторые из идеологов, сидевших в зале, самые тупые, вообще не поняли, к чему клонит Горбачев, а другие сделали вид, будто не понимают[596]. Чиновник, который обходил зал и собирал записки и вопросы, чтобы передать их докладчику, вспоминал, как разительно отличался Горбачев от прежних руководителей: речь у него была “очень грамотная”, он импровизировал, даже улыбался, а слушатели “не спали и не читали газеты”[597]. Идеологический журнал “Коммунист”, печатный орган КПСС, не стал публиковать доклад Горбачева. Яковлева, зная, что он близок к Горбачеву, вообще не пустили на конференцию в первый день – пропуск прислали только на второй день. “Вот видишь, что делают! – сказал Горбачев Яковлеву. – Стервецы!”[598]
Горбачев сообщил Яковлеву, что “игра идет крупная”. В этой игре он сделал два хода, связанных с международными отношениями. Внешняя политика никогда не была его сильной стороной, но ему хотелось исправить положение. По словам Черняева, Горбачев хотел “наладить связи с новыми людьми, способными мыслить независимо, ему действительно очень хотелось узнать, что делается за рубежом”[599]. Кроме того, съездив в Италию и Великобританию, он мог бы продемонстрировать, что и сам является ровней лидерам иностранных государств.
С визитом в Италию Горбачев отправился в июне – на похороны Энрико Берлингуэра, лидера итальянской компартии. Итальянские коммунисты, основоположники “еврокоммунизма”, сурово критиковали действия Советского Союза – и подавление инакомыслия внутри страны, и вторжения в Чехословакию и Афганистан, и введение военного положения в Польше в декабре 1980 года. Вначале Политбюро не собиралось посылать в Италию Горбачева – как говорит Черняев, из-за его “демократических наклонностей”, – но в итоге все-таки сделало выбор в его пользу, так как “он умел говорить как нормальный человек – без конфронтации”. Он подготовился к поездке, перечитав некоторые уже читанные в Ставрополе сочинения покойного лидера итальянских коммунистов Пальмиро Тольятти и философа-марксиста Антонио Грамши. Встретившись с преемником Берлингуэра, Алессандро Наттой, Горбачев сказал ему, что у итальянских коммунистов “имеются все основания критиковать нас”. Вернувшись в Москву, он заявил Политбюро: “Нельзя не считаться с такой партией. Мы должны относиться к ней с уважением”[600]. Более того, Горбачева ошеломило то, что он увидел в Риме: проститься с лидером коммунистов пришли сотни тысяч простых граждан, на похоронах присутствовали руководители всех политических партий, и у гроба склонил голову сам президент Италии Сандро Пертини. Горбачев слишком хорошо понимал, что “все это было проявлением не свойственного нам образа мышления, иной
