Он всегда найдет меня.
Стук в дверь.
— Кайла, ты встала? Поторопись, не то опоздаешь в школу.
— Карета подана, дамы. — Джазз склоняется в шутливом поклоне, потом распахивает дверцу машины.
Я забираюсь на заднее сиденье. Эми усаживается спереди. И хотя этот ритуал повторяется каждое утро, сегодня он почему-то воспринимается как нечто чужеродное. Безопасное раздражающее однообразие.
По дороге гляжу в окно. Фермы, расчищенные поля. Монотонно и безмятежно жующие коровы и овцы. Мы чем-то похожи на них: нас, как стадо, загоняют в школу, не подвергая сомнению силы, которые движут нами в предписанных нам жизнях. Так в чем же разница?
— Кайла? Ау? Ты где это витаешь? — Эми поворачивается ко мне.
— Прости. Ты что-то спросила?
— Я спросила, ты не против, если я буду работать после школы? Это четыре раза в неделю, с понедельника по четверг. Мама не уверена, стоит ли так надолго оставлять тебя одну. Сказала поговорить сначала с тобой.
— Все в порядке. Правда. Я не против. Когда приступаешь?
— Завтра, — отвечает она с виноватым видом.
— Ты уже пообещала им, что сможешь, ведь так? — говорю я.
— Вот те раз! — восклицает Джазз. —А как же я? Как насчет того, чтобы проводить время со мной? — И весь остаток пути они шутливо пикируются.
Все утро я как в тумане. Перед каждым уроком сканирую свою карточку, сажусь, делаю вид, что слушаю. Стараюсь выглядеть сосредоточенной и прилежной ученицей, чтобы никому не давать повода приглядеться ко мне внимательнее. Обедаю в одиночестве: большинство учеников, как
обычно, избегают меня, стараясь держаться подальше от Зачищенной.
И хотя Бен почти всем нравился, я нравлюсь немногим.
Особенно теперь, когда он исчез.
Бен, где же ты? Его улыбка, теплое ощущение его ладони в моей, эти глаза, словно светящиеся изнутри. Воспоминания причиняют боль, словно проворачивающийся в ране нож, и эта боль так реальна, что я вынуждена крепко обхватить себя руками в попытке удержать ее внутри.
В глубине души я понимаю, что долго держаться не смогу. Что рано или поздно она вырвется наружу.
Но не здесь. Не сейчас.
Следующий урок — биология. Тащусь в лабораторию, а в животе как будто медленно крутится бетономешалка. А вдруг я сошла с ума и это вовсе не Нико? Да и существует ли он вообще?
А если он? Что тогда?
Перед дверью сканирую свою карточку, прохожу к задней парте, сажусь и только тогда осмеливаюсь взглянуть, опасаясь, как бы не подкосились ноги, когда глаза увидят то, что не перестают представлять.
Вот он, мистер Хаттен, учитель биологии. Я пялюсь на него, но это ничего, все девчонки пожирают его глазами. И не только потому, что он слишком молод и слишком хорош собой для учителя — есть в нем что-то этакое. Дело
не только в этих глазах, этих белокурых волнистых локонах, чуть более длинных, чем позволительно учителю, или в том, что он высок и сложен, как бог, — причина не только в этом. Есть что-то в том, как он держится: спокойно, но словно всегда настороженно, как гепард перед прыжком. Все в нем кричит: опасность!
Нико. Это действительно он: ни вопросов, ни сомнений. Его глаза, незабываемые, бледно-голубые с темной каймой, проходятся по классу. Останавливаются, когда встречаются с моими. Пристально глядя в них, я замечаю теплые искорки узнавания, почти физического шока, который делает все реальным. Когда он наконец отводит взгляд, меня охватывает ощущение потери.
Значит, не показалось. Там, на другом конце класса, действительно Нико. Не имеет значения, что я знала это по обрывкам воспоминаний — воспоминаний, которые сопоставляла и склеивала, — до тех пор, пока сама не увидела, как в этих глазах засветилось узнавание, я не могла быть уверена.
Потом вспоминаю, что мне, в отличие от других девчонок, нельзя глазеть на него, по крайней мере так явно, поэтому в течение урока я пытаюсь бороться с искушением, но проигрываю эту борьбу. Его глаза то и дело якобы случайно, мимоходом, встречаются с моими. Что в них? Любопытство? Вопросы? Пляшущие искорки какого-то веселого интереса?
Осторожнее. Пока я не сумею разобраться, кто он и чего хочет, нельзя позволить ему понять, что что-то изменилось.
Я заставляю себя опустить глаза в тетрадку; на ручку, которая прыгает по странице, оставляя беспорядочные синие завитушки, половинчатые наброски там, где должны быть записи. Рука двигается на автопилоте.
Ручка... рука... левая рука. Ручка зажата в левой руке.
Но ведь я правша, разве нет?
Я должна быть правшой!
Дыхание перехватывает, к горлу подкатывает ком ужаса. Меня начинает бить дрожь. Все чернеет перед глазами.
Она вытягивает руку. Правую руку. По щекам текут слезы.
— Прошу тебя, помоги...
Она очень юная, совсем еще ребенок. А в глазах такая мольба, что я готова на все, лишь бы дотянуться до нее. Но как ни стараюсь подобраться поближе, ее рука всякий раз оказывается не там, где кажется. Посредством какого-то оптического обмана она всегда повернута вправо. Всегда слишком далеко, чтобы ухватить ее.
— Прошу. Помоги...
— Протяни мне другую руку! — кричу я, но она смотрит на меня широко распахнутыми глазами и качает головой. Я повторяю свое требование, и она наконец поднимает левую руку так, что я могу ее видеть.
Пальцы искривлены, окровавлены. Сломаны. В голове вспыхивает внезапная картинка: кирпич. Пальцы, разбитые кирпичом.
Я тихо вскрикиваю.
Мне не схватить ее за руку, когда она такая.
Девочка роняет руки, качает головой, исчезает. Тает, делаясь призрачной дымкой.
Я бросаюсь к ней, но поздно.
Ее больше нет.
— Мне уже лучше. Просто ночью плохо спала, вот и все. Сейчас все нормально, — твержу я. — Можно мне вернуться в класс?
Школьная медсестра не улыбается.
—
