Пол в коридоре почти наверняка выложен белой плиткой, с матовым передраенным блеском в ярком флуоресцентном свете. Посередине коридора тянулась какая-то красная или розовая полоска. Гейтли не понимал, что думает Крошка Юэлл, – без сознания он, или проснулся, или что.
– А в плохую компанию в отрочестве я угодил в осенней четверти третьего класса. То была группка жестких ирландских юнцов пролетарского происхождения, приезжавшая автобусом из спальных районов Восточного Уотертауна. Сопливые носы, домашние стрижки, протертые манжеты, скорые на расправу, помешанные на спорте, души не чаявшие в хоккее в кроссовках на асфальте, – сказал Юэлл, – и тем не менее, как ни странно, именно я, неспособный и раза подтянуться для Президентских физических нормативов, быстро стал предводителем сбившейся шайки. Дети рабочих словно восхищались мной из-за каких-то не вполне понятных качеств. У нас сложилось нечто наподобие клуба. Нашей униформой стали серые плоские кепки. Местом сборищ нашей ватаги служило брошенное бейсбольное поле Малой лиги. Наш клуб гордо именовался «Воровской клуб». Смысловое название, а не эвфемизм, выбрали по моему предложению. Название придумал я. Ирландские юнцы безропотно уступили. Они полагали меня мозгом предприятия. Слушались меня практически беспрекословно. Во многом благодаря моим ораторским способностям. Даже самый жесткий и жестокий ирландский юнец уважает хорошо подвешенный язык. Клуб сложился ради воплощения в жизнь одной мошеннической схемы. После школы мы обходили дома, звонили в двери и собирали пожертвования для «Проекта «Надежда юношеского хоккея». Такой организации не существовало в природе. Емкостью для пожертвований служила банка из-под кофе Chock Full O' Nuts, обмотанная креппом с надписью «Проект «Надежда Юношеского Хоккея». Юнец, соорудивший банку для пожертвований, в пробном варианте написал «хокей» с одним «к». Я высмеял его за ошибку, и все члены клуба смеялись над ним и глумились. Жестоко, – Юэлл не отрывал взгляда от грубых синих тюремных квадрата и кривого креста на предплечьях Гейтли. – На хоккеистов мы смахивали исключительно благодаря наколенникам и клюшкам, позаимствованным без спроса из кладовки в спортзале. По моему приказу клюшки держали так, чтобы надпись «СОШ Зап. – Уот.» не маячила на виду. У одного юнца под кепкой была маска вратаря, у прочих – наколенники и клюшки в правильной хватке. Наколенники надевались наизнанку, по той же причине. Я даже не умел кататься на коньках, а мать строго-настрого запрещала грубые игры на асфальте. Я носил галстук, и после каждого сбора аккуратно причесывался наново. Говорил всегда я. «Краснобай» – вот как прозвали меня юнцы-хулиганы. Все они были ирландскими католиками. С востока на запад Уотертаун сперва католический, затем армянский, наконец, смешанный. Парни с востока едва не падали ниц перед моим даром вешать лапшу на уши. В разговоре со взрослыми я был исключительно хорош. Я звонил в дверь и юнцы выстраивались позади меня на крыльце. Я рассказывал об обделенной молодости, и командном духе, и свежем воздухе, и важности спорта, и альтернативе плохой компании на улицах после школы. Я говорил о матерях в компрессионных чулках и старших братьях – инвалидах войны со сложными протезами, которые болеют за обделенных юнцов в сражении против команд с куда более дорогой экипировкой. Я обнаружил, что у меня есть дар – недетское ораторское мастерство с эмоциональным воздействием. Впервые я почувствовал личную власть. Я выступал без репетиций, изобретательно и трогательно. Самые жестокосердные домовладельцы, которые выходили на порог в майках-алкоголичках с литровой банкой пива, с щетиной и выражением минимального милосердия на лице, к тому моменту, когда мы покидали их крыльцо, часто открыто рыдали. Меня называли славным юнцом, хорошим мальчиком и гордостью мамки и бати. Меня так часто трепали по голове, что приходилось носить с собой зеркало и расческу. Зачастую банку было тяжело нести по возвращении в логово, где мы прятали ее за шлакобетонной настенной скамьей. К Хэллоуину мы выручили больше ста долларов. В те времена это была серьезная сумма.
И Крошка Юэлл, и потолок то отступали, то надвигались, округло раздуваясь. В разных углах комнаты на зыбкой периферии зрения Гейтли то и дело появлялись силуэты, каких он раньше в глаза не видел. Пространство между его и соседней койкой соседа, казалось, медленно и пружинисто растягивалось и снова сокращалось. Глаза Гейтли постоянно закатывались, над верхней губой выросли усы из пота.
– И я упивался мошенничеством, открытием дара, – говорил Юэлл. – Меня переполнял адреналин. Я изведал вкус власти, способности вербально манипулировать человеческими душами. Юнцы звали меня «языкастым». Скоро мошенничества первой степени стало недостаточно. Я начал тайком подворовывать купюры из клубной банки Chock Full O' Nuts. Казнокрадствовать. Я убедил юнцов, что хранить банку в открытом всем ветрам логове слишком рискованно, и взял ее на личное хранение. Я держал банку в своей спальне, и убедил мать, что в ней находятся подарки на Рождество, и потому ее ни при каких обстоятельствах не следует подвергать осмотру. Подчиненным в клубе я заявил, что поместил наш капитал на сберегательный счет с высокой процентной ставкой, который открыл для нас на имя Франклина У. Диксона. На деле же я проматывал их на «Фез», «Милки-Уэй», журналы «Мэд» и набор глины для лепки чудиков с глиной шести цветов «Крипл Пипл Делюкс». Это было в начале семидесятых. Поначалу я был осторожен. Грандиозным в планах, но осторожным в поступках. Поначалу держал казнокрадство под контролем. Но власть пробудила что-то темное в моей личности, а адреналин это лишь распалял. Бунт своеволия. И вскоре клубная банка из-под кофе оказывалась пуста к концу каждого выходного. Недельный улов таял после очередного бесконтрольного субботнего запоя ребяческого потребления. Я подделывал цветистые банковские бланки, чтобы демонстрировать клубу, в логове. Я становился все более красноречивым и деспотичным. Никто из юнцов даже не думал подвергать сомнению мои слова или банковские бланки, нарисованные фиолетовым фломастером. Я знал, что имею дело не с титанами мысли. То были не более чем чистые злоба и мускулы, худшая компания в школе. И я ими правил. Беспрекословное подчинение. Они целиком доверяли мне, как и моему ораторскому дару. Теперь, оглядываясь назад, я думаю, что они, возможно, даже помыслить не могли о том, что какой-нибудь третьеклассник в очках и галстуке в здравом уме попробует их надуть, учитывая неотвратимость жестоких последствий. Третьеклассник в здравом уме. Но я больше не был третьеклассником в здравом уме. Я жил лишь для того, чтобы подпитывать темное существо в своей личности, которое убеждало меня, что любые последствия можно упредить при помощи
