– Над вашей нерешительностью, – пояснила кокетливая красавица, – она совершенно непристала воину.
– Стало быть, вы меня одобряете?
– В чем?
– Любить вас.
– Разве вы меня любите? – воскликнула княгиня и залилась звонким смехом.
– Вот сейчас вы все-таки смеетесь над бедным подпоручиком! – с горечью в голосе проговорил Кольцов.
– Ей-богу, нет! – вдруг очень серьезно ответила княгиня.
– Смейтесь же, – продолжал молодой офицер, – высмеивайте меня самым нещадным образом, но я, несмотря ни на что, люблю вас и буду любить всегда; я счастлив, что имею возможность высказать вам прямо в глаза как сильно, как несказанно я люблю вас, даже если после этого вы навсегда удалите меня от себя.
– С чего вы взяли, что я так поступлю? – возразила княгиня, явно наслаждаясь юношеским пылом подпоручика.
– Так вы не прогоните меня? – вскричал Кольцов.
Красавица Людмила приложила палец ко рту, чтобы сначала несколько умерить бурное проявление его радости, а когда симпатичный офицер снова, еще настоятельней, но очень тихо повторил свой вопрос, отрицательно покачала головой. Ах, каким восхитительным, каким многообещающим показалось Кольцову это покачивание головой.
– Стало быть, вы меня тоже любите? – спросил он, увлеченный любезностью своего начальника, майора Симбирского полка.
– Этого я не говорила, – поспешила, кокетством сводя на нет его надежды, заявить Людмила, – однако… – она снова просияла обворожительной улыбкой, – я позволяю вам любить меня.
– И вы позволяете мне добиваться вашей благосклонности, вашей руки? – в порыве нового воодушевления воскликнул сникший было подпоручик.
– Какой смелый вдруг! – промолвила княгиня.
– По крайней мере, вы мне это не запрещаете? – наседал Кольцов, хватая ее маленькую руку, безуспешно искавшую спасения в волнах белоснежных кружев.
– Нет, не запрещаю, – засмеялась Людмила.
В тот же миг Кольцов соскользнул к ее ногам и принялся целовать ей руки, а красивая дама рококо густо покраснела, несмотря на слой белил и румян, покрывавших ее лицо.
Несколько дней спустя, теплым летним вечером, княгиня и Кольцов прогуливались взад и вперед по узкой аллее меншиковского парка, защищенные от солнца толстой стеной зеленого тиса. Они уже долго молчали и, казалось, были заняты тем, что взглядами следили за бабочками, которые, опускаясь на землю, расправляли свои пестроузорчатые крылья. Наконец красавица Людмила свернула на одну из боковых дорожек, и они вышли к массивной каменной скамейке в уютном уголке сада, затененной ветвями старого дуба, напротив которой плескался фонтан, а позади огромной мраморной раковины, в которую он ронял свои светлые пенистые струи, возвышалась изящно выполненная в подражание античным образцам одним итальянцем скульптурная группа: Венера и Адонис. Кольцов с таким странным выражением засмотрелся на эту группу, что Людмила, слегка коснувшись его веером, поинтересовалась, не находит ли он мраморную даму более красивой, чем она.
Кольцов ничего не ответил. Но уже через некоторое время вздохнул и произнес:
– Вам не кажется, что в ту эпоху люди были гораздо счастливее, нежели сегодня?
– Вы так считаете, потому что тогда прекрасные богини с Олимпа спускались к смертным?
– Нет, потому что они умели любить, – ответил Кольцов, – а нынче все выглядит так, как будто все естественные чувства стеснены корсетом и кринолином.
– Отчего же именно корсетом и кринолином? – спросила княгиня. – Вы полагаете, что жабо и коса предоставляют сердцу больше свободы действий?
Подпоручик пожал плечами, ему-то представлялось, что сам он любит с исключительной полнотой и нисколько не уступает в этом влюбленным сердцам древности, однако княгиня на этот счет придерживалась другого мнения.
– Вы полагаете, что любите меня, – проговорила она, – но чем, по сути, является то, что вы при этом испытываете? Немного самомнения, немного упрямства и очень много… тщеславия. Сегодня уже не любят, а заводят любовную связь, и не сердце, не страсть оказывается тем, что скрепляет эти нежные узы, но только скука.
– И что же, на ваш взгляд, породило этот перелом в человеческой природе?
– Философия, – ответила дама рококо, мы слишком много размышляем о своих чувствах, чтобы они могли пустить глубокие корни, а кроме того у нас есть идеалы, лишающие нас умения радоваться реальности, сколь бы прекрасна или смешна ни была последняя. Давайте сейчас остановимся на мне самой. В первый момент, когда я пришла в себя после того несчастного случая и увидела вас, стоящим передо мной на коленях, вы, помнится, мне очень понравились…
Кольцов залился румянцем и смущенно уставился в землю.
– В тот вечер, когда после оригинальной серенады вы признались мне в любви, – продолжала Людмила, – вы понравились мне едва ли не еще больше, а сейчас…
– Сейчас я вам уже ненавистен! – прервав ее, воскликнул Кольцов.
– Нет, – возразила княгиня, поигрывая веером, – сейчас я даже верю, что влюблена в вас.
– Вы меня любите! – вскричал молодой офицер, да так порывисто, что крошечная малиновка, сидевшая на краю водоема и с любопытством наблюдавшая глазками-самоцветами за нашей парой, испуганно вспорхнула.
– Похоже, – сказала княгиня, – иначе чем объяснить, что мое сердце начинает биться как сумасшедшее, когда вы входите в комнату, и еще долго колотится потом, когда вы уже рядом? Убедитесь сами.
С этими словами кокетливая красавица взяла руку молодого офицера и приложила ее к своему сердцу.
– И в самом деле, – запинаясь, пролепетал Кольцов.
– Итак, предположим, что я люблю вас, – продолжала рассуждать Людмила. – Как долго я буду любить вас? Мне выпало большое несчастье носить в душе очень высокий идеал мужчины. Если мне теперь встречается в жизни мужчина, благодаря тому или иному, или многим достоинствам, которые я считаю непременными атрибутами настоящего мужчины, волнующий мое воображение, то я, думается, люблю его, да, я от него в восторге и способна совершать все глупости молоденькой девушки до тех пор, пока при продолжительном и более пристальном рассмотрении на этом сияющем месяце не выступят пятна.
– То есть?
– Пока мне не откроются те темные места, которые существуют в характере каждого человека, – продолжала красавица, – ибо я вдруг увижу, насколько мужчина, которого я люблю, далек от мужчины, который мне рисовался в мечтах, и я разочаруюсь, мое расположение будет вырвано с корнем, и у меня едва ли останется даже сострадание там, где еще совсем недавно было восхищение.
– Да, это и в самом деле очень печально, – сказал Кольцов, но он, собственно, не знал ни того, что сам думает о княгине, ни того, что ему следовало сказать.
– Таким образом, вы теперь видите, – продолжала она, – что я совершаю несправедливость по отношению к себе и к тому мужчине, которому себя отдаю, вступая в новый брак.
– И каким же, позвольте, представляется вам идеал мужчины? – после непродолжительной паузы спросил Кольцов.
– Мужчина, которого я могу полюбить, которому могу принадлежать, – ответила Людмила, – должен сочетать в себе все телесные достоинства с достоинствами духовными, в то же время он должен быть истинным кавалером, неустрашимым воином и незаурядного ума философом.
– У вас весьма высокие требования, – пробормотал молодой подпоручик, испуганный главным образом философией.
– Все эти качества, разумеется, редко соединяются в одной личности, – сказала Людмила, – даже, пожалуй что, никогда. Вольтер уродлив как обезьяна, а у Морица Саксонского капральская логика; а коль
