Ночь била в лицо упоительным духом свободы, за поляной начинался лес — живой, вечный, дремучий, а за ним кто-то звал Феклу без имени. И зов этот заставлял кровь бежать быстрее. Косы сами собой распустились, укрыли плечи медным покрывалом, босые ступни грела набравшаяся дневного тепла земля. Фекла запрокинула голову: звезды смотрели на нее, приветствуя. Хохот сам вырвался из груди. Никогда еще Фекла не была так свободна и бесконечно счастлива, но зов манил ее настойчиво и властно.
Фекла и не заметила, как переступила границу родовой поляны. Столько сказок слушала она когда-то. Большой и могучий рассказывал их, а они, дураки, верили. На деле все оказалось очень просто: шаг — и утоптанная тропинка сменилась тропинкой, поросшей травой. Высокие осины зашумели над головой, приветствуя Феклу, но та не поклонилась. Это раньше прочная нить соединяла ее с каждым, живущим в лесу. Но время меняет все, подтачивает любые связи. Нить обвисла, истончилась, порвалась. Фекла легко отмахнулась от нее, будто от паутины в начале осени.
Она шагала в самую чащу. Темнота ночи не мешала любоваться серебряными переливами луны на спящих листьях, мох пружинил под босыми ногами, идти было легко и славно. Ветер приносил запахи — разные, духмяные, сонные, — и Фекла вдыхала их, чтобы выгнать прочь затхлость, в которой пробыла так долго, проспала так глубоко.
Тот, кто звал ее через лес, не спешил, не подгонял. Он просто шумел вместе с ветром, чуть слышно пропевая имя:
— Фееек-лааа…
И она шла, поглаживая тонкие стволы молодых березок, опуская кончики пальцев в студеные воды ручья. А потом услышала шаги за спиной. Замерла, притихла, прячась во мраке, слилась с ним, стала частью его, стала им.
Та, что спешила за ней, не разбирала дороги. Фекла слышала, как ломаются злыми руками ветки, как ягоды лопаются под тяжелой поступью. Так не ходят сквозь ночной лес даже самые неразумные: первая же растревоженная осина стеганет по лицу — останешься без глаза. Но идущая не боялась сонного гнева, а лес и не смел гневаться. Он расступался, нехотя, не спеша, но расступался.
Страх накрыл мерзлым пологом. Заныло в груди. Фекла вспоминала. По тяжелому дыханию, по ее запаху, по шагам. А когда идущая показалась между стволами лиственниц и глаза их встретились, Фекла вспомнила. Все вспомнила.
* * *Он долго не мог сказать, как же его зовут. Чесал пушистую бороду, погружаясь в себя, но не глубоко, лишь плескаясь на поверхности памяти, а потом пожимал плечами, мол, а дело ли есть кому до имени этого?
Фекле дела не было. Она смотрела не отрываясь, разглядывала его, как небывалое. Длинные руки с тоненькими пальцами, узкая грудь, безволосая и оттого смешная, острые колени, худые ноги. Иноземный зверь — несмышленый, трогательный. Он даже улыбался не так, как принято было в доме, — широко и открыто, не разжимая губ. Не оскал — улыбка. Настоящая, теплая и живая. Это потом они решили, что имя у него должно быть простое и звучное — Петя. Но это было потом.
Первый раз Фекла увидела его мельком. Батюшка привел двоих в хлев ближе к вечеру, не глядя толкнул в пахучую тьму, припер дверь палкой. Мазнул по дочери равнодушным взглядом. Фекла мигом покрылась мурашками, потупилась, подождала, пока Батюшка пройдет мимо. Но тому и дела не было — как испуганные курицы к раззадоренному петуху, к нему уже спешили тетки.
— Рубашки им снеси, — бросил Батюшка, не обращаясь ни к кому, отдавая приказ всем. — Один совсем плох, с ним поспешить бы. А второй обождет, да… Второй обождет.
Смотреть на них пошли после полуночи. Фекла выскользнула из девичьей спальни, когда надоедливая Стешка давно уже смотрела тоскливые свои, праведные сны. Застыла у двери, за которой спали братья, поднесла ко рту кулак, подула в него, ловко свернув язык трубочкой, и получился совиный крик. Прислушалась. За дверью заворочалось, закряхтело. Вот тебе и волк.
Дема выбрался в коридор, будто зверь из берлоги, — теплый со сна, всклокоченный, ошалелый. На голой шее краснели следы жадных губ. Фекла презрительно фыркнула, но глаза отвела. Молодая тетка оголодала совсем, вот и несет ее, как кошку мартовскую, что тут поделать? В память о детской дружбе Фекла не давала себе злиться. Но ревность, глухая и стылая, нет-нет да колола под ребром.
— Пойдем?
Шептаться нужно было тихо, тетка Аксинья спала чутко, «а ночью спать надобно, неразумные вы дети, спать, а то утащит вас в подпол анчутка, будете плакать, будете тетку звать». Давно уже из темных углов не следили за ними красные бесовьи глазки: одно дело детишек голоногих пугать, другое — скалиться на лесовых хозяев, но Фекла все равно скрещивала пальцы защитным знаком, пробегая в ночи по спящему дому.
Шли они молча, скорее по привычке, чем гонимые интересом посмотреть, кого на этот раз принесло к ним из леса. Выбрались на крыльцо, огляделись, подышали темнотой и сыростью ранней осени. Демьян, горячий еще от чужих объятий, прохлады не чувствовал, а Фекла тут же продрогла, покрылась мурашками. Они кололи ее, будто маленькие иголочки, всю дорогу к хлеву. И потом ей казалось, что не от холода тряслась она — от предчувствия. От предвкушения.
Петя лежал на спине у самого входа. Демьян, первым вошедший в хлев, по звериному наитию переступил через его длинное тело, но сестру предупредить не успел. Та запнулась, взвизгнула приглушено и чуть не повалилась на пол. Дема схватил ее за плечи, прижал к себе, ощерился в темноту, готовый броситься на обидчика.
Обидчик смотрел на них широко распахнутыми глазами. Цвета было не разобрать. Но Фекла в тот же миг поняла, что глаза у него синие. Яркие, небесные, полуденные глаза.
— Я прошу прощения. — Голос был слабый и тихий. — Разлегся тут самым неудобным образом.
Пришедшие из леса не говорили. Мычали, пускали слюни, мочились, плакали и лопотали что-то бессвязное. Но говорить — нет. Откуда разум в них, потерянных? Откуда слова, если любая скотина человечней будет, осмысленней, чем они? Но этот был другим. Фекла
