бюсты у него имелись. Он приказал Дуне доставить в ленинскую комнату нового Ленина и сдать ключ. Задание было выполнено с помощью Глеба и Котова. Вынося Ленина из хозчасти, Дуня уже привычно звенел связками ключей. В ленинской комнате их ждала Лида. Пока устанавливали бюст, она рассматривала висящую на стене карту. Плечи ее едва заметно подрагивали. Глеб подумал было, что она плачет: как-никак, они с Дуней теряли единственное отдельное жилье. Когда же Лида повернулась, стало понятно, что девушка смеется. Показав на одно из изображений, она сказала: хорошо, по крайней мере, что здесь останется Дунин фамильный герб. Дуня с недоверчивой улыбкой приблизился к карте. Вслед за ним подошли Глеб и Котов. На геральдическом щите, слева от стоящего на задних лапах льва, помещались два скрещенных ключа. Это был герб города Лида Гродненской области.

20.08.13, Мюнхен

Ресторан Аумайстер. Трепетный час перехода от зноя к прохладе. На наш с Нестором столик растопыренной ладонью ложится лист каштана. Вставляю его в бутылку с минеральной водой. Разрезаю баварскую колбаску и запиваю ее пивом.

– Тебе, писателю: в этом заведении любил бывать Томас Манн.

– Чем он здесь запомнился?

Подзываю официанта:

– Чем здесь запомнился Томас Манн?

Тот бросает мгновенный взгляд на бутылку. Это безмолвный укор: принесенную воду можно не пить, но вот листья – их, видите ли…

– Я здесь недавно, герр Яновски, и не знаю всех клиентов по именам.

– Неплохой был клиент, – говорит по-английски Нестор. – Зато вы знаете господина Яновского, это уже кое-что.

Официант наклоняет голову.

– Кто же его не знает.

Нестор мне подмигивает: вот она, слава. Увидев на столе пачку сигарет, официант приносит пепельницу. Мы сидим на открытом воздухе, потому что здесь все еще можно курить. Внутри уже запрещено. Нестор закуривает, и первый клуб дыма медленно скрывается в кроне каштана.

– Ты очень мало говоришь о времени твоей славы.

– Да? – Чиркаю зажигалкой Нестора и смотрю на огонь. – Знаешь, я бы предпочел, чтобы в своей книге ты обошелся без него.

– Это скромность?

– Нет, просто это уже не обо мне. О моих поклонниках, о прессе… Если хочешь, о моем двойнике. Всё, чего я достиг – не только в музыке, вообще, – всё уже случилось до этого. То, о чем ты говоришь, – образ.

– Неплохо. Но это же твой образ.

– Он от меня отделился. – Поднимаю указательный палец. – Так же примерно, как дым от твоей сигареты. На что, скажи, Нестор, похоже это облако?

Нестор внимательно всматривается в зависший над столиком клуб дыма.

– Пожалуй, на известного музыканта, – он делает новую затяжку. – Дипломированного филолога.

– Вот видишь. А мне кажется, что похоже оно на одного известного писателя. Подозреваю, облако напоминает всех известных людей одновременно. Но к нам с тобой отношения не имеет.

Нестор отпивает из кружки и проводит языком по губам.

– Глеб, дорогой, меньше всего я хотел бы, чтобы моя книга была историей успеха. Успеха в смысле success. Это было бы слишком просто.

– Тем более что жизнь никогда не бывает историей успеха. – Поднимаю кружку. – Prosit!

– Даже твоя?

– Моя – особенно.

1983

Поверженные идолы имеют свойство мстить. В этом ряду не оказался исключением и Ленин. Разбитый вдребезги и даже измельченный, он восстал из праха 1 сентября 1983 года, когда первый день занятий на филфаке решили открыть ленинским уроком. Такие уроки в школе были делом обычным, но университетская программа до сих пор ничего подобного не предусматривала. Причиной затеи стала, возможно, неуверенность, возникшая в партийных головах со сменой генсека партии. Пришедший к власти Андропов обнаруживал не больше признаков жизни, чем его предшественник Брежнев. В этой ситуации было решено обратиться к тому, кто имел статус вечно живого. Ленинский урок на филфаке вел некто Бурцев, преподаватель научного коммунизма, именовавшегося студентами антинаучным. В глубине души Бурцев догадывался, что такое название не лишено оснований, и с годами эта догадка привела преподавателя к раздвоенности и ожесточению. Говорили, что единственной его любовью были жирные двойки на экзамене, ставившиеся им направо и налево. Они не зависели ни от знаний отвечавшего, ни от его идеологической крепости. Колеблющиеся получали их за свои колебания, а убежденные – напротив, за убежденность, поскольку нельзя же, злобно думалось Бурцеву, быть идиотом и верить в сказки. Встречу со студентами он почему-то начал с критики религии. Бурцев, возможно, покритиковал бы что-нибудь еще (критиковать он любил), но вынужденно ограничился дозволенным. После развернутого вступления он принялся приводить статистику расстрелов Лениным церковников. Пока слушатели раздумывали над тем, в этом ли состоял ленинский урок, Бурцев перешел к третьей части мероприятия: каждый должен был встать и сказать, верит ли в Бога. Расстрел признавшимся, безусловно, не грозил, но исключение из университета выглядело вполне реальным. Что касается Глеба, то исключение автоматически оборачивалось для него еще и отправкой в армию. С холодом в желудке он осознал, что обмен мнениями потерял академический характер. Здесь было о чем подумать, только вот времени на размышления почти не оставалось. Однокурсники вставали один за другим и говорили, что в Бога не верят. Отречение началось с первого ряда, а Глеб в этот раз сел на последний. В его голове включился секундомер, удар в удар совпадавший со стуком в висках. Отец Петр рассказывал: от первых христиан требовалось только одно – на вопрос веришь ли? ответить нет. А потом верь себе потихоньку, в награду – целая жизнь. Отвечали да: жизнь после нет лишалась для них смысла. Глеб зачем-то посмотрел на свою соседку Дашу Перевощикову, приехавшую из неведомой Тотьмы. Тотьма – то тьма, говорила Даша о своей малой родине. Она спокойно наблюдала за происходящим в аудитории. Спокойствие незамутненности, раздраженно подумал Глеб, уж она-то скажет. Пропоет, может быть. Не понимаю, мол, как это можно в Бога верить. А он понимает, но не знает, признается ли. Потому что тот же отец Петр говорил: суждение можно выносить лишь о человеке в его естественном состоянии. Говорил: нельзя предъявлять человеку счет, если он был под пыткой. А сейчас не пытка ли? Как в замедленной съемке встает Даша, он следующий. В Бога – верю, как же не верить? Это говорит не он – Даша. Бурцев не реагирует. Со скучным лицом ищет что-то в бумагах. В дверях возникает секретарша декана: Геннадий Николаевич, вас просят срочно зайти в деканат. Бурцев кивает. Выходит. До конца пары уже не появляется. Что это было, задавал себе позже вопрос Глеб. Чудо? А крашеная блондинка из деканата – его инструмент, Ангел Златые власы? В конце концов, что нам известно об ангелах? Да, это было чудо. Фамилию той, что спасла его, Глеб узнал, ставя в деканате печать: Крылова. Так начинался третий курс. В тот год Глеб увлекся Бахтиным. Теперь

Вы читаете Брисбен
Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату