Брисбен

блюд по его выбору. После долгих раздумий он остановился на бефстроганове. Войдя во вкус, этот мастер своего дела приготовил также русский салат, известный в стране происхождения под названием салат оливье. Знания повара о русской кухне были обширны, хотя и не лишены своеобразия: на десерт он предложил подать креманки с жареными семечками. Глеб и Катя его отговорили. Для усиления русского колорита, наряду с привычными здесь вином и пивом, они купили несколько бутылок водки. Приглашенные пили ее с многозначительными лицами – маленькими глотками и смакуя. Глебу хотелось сказать им, что водку в России не смакуют, а, как раз напротив, выдыхают перед тем, как выпить, но в последний момент он воздержался. Глеб не смог бы объяснить гостям, что же это за напиток такой, если его лучше не пробовать на вкус. Не пили только два человека: Беата и Франц-Петер. У Беаты насчет трезвенничества была какая-то сложная теория, которую мало кто выслушивал до конца, а Францу-Петеру алкоголь был строго запрещен. Девушка была грустна, потому что еще не привыкла к расставаниям, и уж тем более – к вертикальным взлетам тех, кто был частью ее повседневности. Любое, даже самое постороннее событие человеку свойственно пропускать через себя, и успех Глеба автоматически означал отсутствие успеха у Беаты. Что до Франца-Петера, то он пришел в приподнятом настроении, поскольку не знал причины торжества. Он и прежде не интересовался причинами – вкусная еда и нарядные люди вызывали у него радость сами по себе. Когда Глеб и Катя сообщили ему, что уезжают, Франц-Петер сказал: очень-очень жаль, но ничего страшного. Потом улыбнулся, и из его глаз покатились слёзы. Катя достала бумажный платок и вытерла ему нос. Очень своевременно с вашей стороны, сказал Франц-Петер и стал жаловаться на соседей своего отца, у которого периодически гостил. Супружеская пара, лет им за шестьдесят (невысокого полета птицы), не замечала Франца-Петера в упор. Что я, по-вашему, должен делать – бомбу бросить? Франц-Петер, сузив глаза, наслаждался произведенным эффектом. Пока Глеб и Катя отговаривали его от бомбометания, суть обвинений изменилась. Эти же соседи, оказывается, задергали его своими вопросами и просьбами, которыми донимали его день и ночь. У них, видите ли, не работала газонокосилка. И это повод, чтобы вытаскивать человека ночью из постели? Франц-Петер вставать, понятное дело, не хотел. Но и оставить соседей без помощи тоже не хотел. Он строго крикнул им, чтобы в газонокосилке проверили электрику. Соседи проверили, и – что вы думаете? – техника завелась с пол-оборота. Они немедленно выкосили весь свой газон. Немедленно – то есть ночью, переспросила Катя. Немедленно, то есть ночью, подтвердил Франц-Петер и впал в задумчивость. Когда Глеб принес ему яблочного сока, Франц-Петер печально сказал: наконец-то что-то позитивное. По его просьбе Глеб сходил за соломинкой. Вытянув последние капли (фырканье соломинки на дне стакана), Франц-Петер сок похвалил. Такой вкусный сок ему давала только маленькая Даниэла. Со вздохом добавил, что жизнь – это долгое привыкание к смерти. Прощаясь, обнял Глеба и Катю. По его словам, только с ними и можно было разумно говорить. Очевидно, с маленькой Даниэлой тоже можно, уточнил Глеб. Очевидно, кивнул Франц-Петер. Не устаю это подчеркивать. Несмотря на мою сумасшедшую занятость, она меня всё еще любит. Через неделю Глеб и Катя переехали в снятую Майером квартиру.

08.07.14, Мюнхен

В 21:30 нам звонят из клиники и просят срочно собирать Веру на операцию по пересадке печени. Прибытие трансплантата в состоянии холодовой ишемии ожидается в ближайшее время: спецмашина с контейнером полчаса назад выехала из Аугсбурга. Экстренно вызван персонал клиники. К операции нужно приступить сегодня ночью, иначе донорский орган погибнет.

Через полчаса к дому подъезжает реанимобиль, чтобы сразу начать готовить Веру к операции. Его мигалка отражается на лице Геральдины, выносящей сумку с Вериными вещами. Глаза ее опущены, шаги деревянны. Следом выходим мы с Нестором, за нами – Катя с Верой.

Июльская ночь прохладна. Шелест деревьев. Ничего необычного, но насколько же всё точно выполнено, ни одного лишнего мазка. Собственно говоря, всё в природе должно быть обычным, только тогда оно узнаваемо и трогает душу. Отражается впоследствии в разных немеркнущих вещах – скажем, во Временах года.

Правая моя рука дрожит сильнее обычного. Перехватываю Верин взгляд и засовываю руку в карман. В последнее время я не думал о болезни и осознаю это только сейчас. Вера сжимает мои и Катины руки. Врачи реанимобиля истолковывают этот жест неправильно и предупреждают, что с ними едет только Вера. Вера знает, что остальные поедут на другой машине, но от этого предупреждения что-то в ней сжимается. Она ложится, как велят, на носилки, и врач задергивает занавеску. Нам с Катей остается лишь ее голос:

– Если выкарабкаюсь, поедем в Скалею, да?

Ответ заглушает захлопнувшаяся дверь. Катя волнуется, что наше поедем! прозвучало недостаточно громко, что Вера его не услышала. Успокаиваю ее, что – достаточно и что услышала.

Вслед за реанимобилем с места трогается наша машина. Они составляют странную пару: нашпигованный техникой медицинский автомобиль и роскошный, по-летнему открытый кадиллак. Плывут по ночному городу, и беззвучное мерцание мигалки придает их движению потусторонний вид. Где-то между Аугсбургом и Мюнхеном мчится машина с донорской печенью. На Людвигштрассе, где напряженное движение даже ночью, реанимобиль включает сирену. Малая секунда, нет в музыке большего диссонанса. Ворота клиники отъезжают в сторону, как в замедленной съемке. Реанимобиль вкатывается на пандус, нашей машине показывают место на парковке.

Ворота клиники открываются безостановочно, в них продолжает въезжать поднятый по тревоге персонал. Прибывают трансплантологи, специалисты по сосудистой хирургии, анестезиологи, медсёстры, техники и многие другие, без кого операция не состоится. Они выходят из своих автомобилей и устремляются в общем замедленном ритме к входу. Всё раздвигается само: ворота, двери клиники, двери реанимобиля, из которых выезжает на носилках Вера. С той же неторопливостью носилки (они превращаются в каталку) принимают четыре санитара и перемещают их к дверям клиники. Прижав пальцы к губам, за происходящим с парковки наблюдает бледная Катя. Всеобщее это движение сливается в единый бездушный механизм, который завораживает ее и поглощает нашу девочку. Мне кажется, что Катя сейчас упадет. Сделав шаг к ней, беру ее под руку.

– Мы не успели ей ничего сказать, – шепотом произносит Катя. – Глеб, мы ее поцеловать не успели…

Чувствую, как у меня дергается подбородок. Нестор обнимает нас обоих.

– Она знает, что вы здесь…

Катя резко освобождается от объятий.

– Она въезжала в эти двери совершенно одна.

Операция начинается через три часа. Мы с Катей и Нестором ждем в коридоре, ведущем в операционную. Стоим – сидеть не получается. В какой-то момент Катя говорит,