действовать по своему усмотрению, но каждый в отдельности должен подчиняться распоряжениям, которые может вырабатывать только одна голова и диктовать одна воля. Вы все присягаете в безусловном повиновении мне?
– До последнего дыхания! – крикнул Шувалов.
Все подняли пальцы в знак клятвы.
– Я же со своей стороны даю вам обет, – проговорила Елизавета, – выстоять или пасть вместе с вами и никогда не отделять своей судьбы от вашей! А теперь слушайте мои приказания. В полночь я в сопровождении Лестока и Воронцова прибуду в казарму Преображенской гвардии. В то же самое время вы, Шувалов и Астроцкий, известите другие гвардейские полки о том, что я во главе Преображенской гвардии выступаю в поход против правительства, и призовете их присоединиться к революции, тогда как Баттог и его товарищи начнут возбуждать народ. Все, кто встанет на нашу сторону, должны направляться вами к императорскому дворцу, там мы и встретимся, если с нами Бог, победителями, либо пленниками соправительницы, если он нас оставит.
Пока заговорщики договаривались между собой, великая княжна о чем-то старательно советовалась с близкой подругой; внезапно она повернулась к Шувалову и крикнула:
– Как же мне одеться, Иван, что ты на этот счет думаешь?
Все присутствующие с трудом удержались, чтобы не расхохотаться. В момент, когда ее судьба решалась в пользу высшей власти или самого болезненного унижения, а для ее приверженцев речь шла, возможно, о смерти, эта красивая самовлюбленная женщина еще могла размышлять о своем туалете.
Поскольку Шувалов от неожиданности замешкался с ответом, она переадресовала свой вопрос Астроцкому:
– Может быть, мне появиться в мужском костюме, к примеру, в мундире Преображенской гвардии?
– Ни в коем случае, – быстро вмешался уже оправившийся Шувалов, – нас, мужчин, женщина прежде всего пленяет своей заманчивой женственностью.
– Ведь и своему наряду, не лишая его подкупающей грации дамского туалета, вы вполне можете придать военный характер, – воскликнул Лесток.
– Вы правы, – одобрила его мнение госпожа Курякова.
– Прежде всего мне нужен головной убор, – сказала Елизавета. – Астроцкий, вы не одолжите мне свой?
Молодой офицер поспешил с готовностью исполнить желание царевны и протянул ей свою офицерскую шапку, которую она с кокетливой удалью тут же надела на свой парик, чтобы затем с полным удовлетворением полюбоваться на свое отражение в зеркале.
– Я очень хорошо буду выглядеть гренадером, – заключила она.
Все опасности, навстречу которым ей предстояло отправиться, были сейчас позабыты, желающая нравиться женщина лишь вскользь попрощалась со своими приверженцами, которые торопливо расходились выполнять ее приказания, и затем тотчас же снова начала рыться в своем гардеробе.
– Не забудьте, пожалуйста, что ночью сильно похолодает, – напомнила ей придворная дама.
– Верно, мне надо прихватить с собой шубку, – ответила великая княжна.
После долгих поисков ее выбор в конце концов остановился на подбитой и отороченной собольим мехом накидке из зеленого бархата, нашив на которые красные отвороты и золотые позументы, она сумела придать вид вполне военного мундира.
Когда ближе к вечеру к ней явился Лесток с донесением, что к началу выступления все уже готово, она с серьезностью, комичной для данной ситуации, сказала:
– И мой костюм тоже готов, следовательно, можно без лишних разговоров приступать к делу, – после чего с неподражаемой грацией юркнула в мягкий мех своего импровизированного солдатского камзола.
– Ну, как я выгляжу, Лесток?
– Неотразимо, – с улыбкой ответил маленький француз, – именно так, как необходимо, чтобы с удовольствием ради вас застрелиться.
– И вот такую красивую женщину, – воскликнула она, – собирались запереть в монастырь! Мерзавцы, вы мне за это заплатите!
13
Революция
Соправительница Анна Брауншвейгская как раз беседовала в будуаре со своим любовником, графом Динаром, когда в дверь резко постучали. Сначала она никак не отреагировала на стук, однако когда затарабанили еще ожесточеннее, раздраженно крикнула:
– Кого еще там принесло в такой поздний час?
– Это я, Анна, – ответил голос из-за двери.
– Мой муженек, – расплылась Анна Леопольдовна в неописуемой улыбке.
– Его высочество, должно быть, очень ревнив? – спросил Линар.
– Как вам такое могло прийти в голову, скорее пьян, – шепотом ответила герцогиня.
– Ну, открой же наконец, – снова начал за дверью Ульрих Брауншвейгский.
– С какой стати? – возразила соправительница. – Я уже легла и не хочу, чтобы меня беспокоили. Торопиться некуда, чай, не пожар.
– Пожар, да еще какой, моя дорогая! Я знаю из надежных источников, что среди солдат и петербургской черни против нас затевается комплот, и хотел просить тебя незамедлительно принять соответствующие меры, – проговорил герцог.
Анна Леопольдовна расхохоталась.
– Сейчас, когда на дворе уже почти ночь, что это тебе взбрело в голову? Ты, по-моему, слишком много выпил, у нас достаточно времени, чтобы утром во всем разобраться.
– Возможно, достаточно, а возможно, и нет. У меня есть доказательства...
– Я тебе во всем и на слово верю, однако сейчас я хочу спать, утром мы продолжим разговор об этом деле, – ответила соправительница. – Спокойной ночи!
Было слышно, как герцог после этого удалился.
– Вот таков он всегда, – сказала герцогиня Линару, – будит меня среди ночи, чтобы поговорить о тесьме, которую собирается заменить на камзолах наших солдат.
– Однако этот заговор, похоже, не мог появиться у него совсем уж на пустом месте, – заметил Линар.
– Ах! Все эти небылицы люди выдумывают, чтобы как-то скоротать время, если у них нет более серьезных дел и им нечем заняться, – воскликнула Анна Леопольдовна. – Когда мы с Минихом сговаривались свергнуть Бирона, ни одна живая душа об этом не ведала...
Наступила ночь пятого декабря тысяча семьсот сорок первого года. Ударил сильный мороз, и стужа усилилась почти до невыносимых пределов. В двенадцатом часу все главные фигуранты заговора в последний раз собрались в маленьком дворце великой княжны. На внешнем фасаде его не было видно ни света, ни вообще чего-нибудь необычного. Все, казалось, погрузилось в сон. Только маленький салон, выходящий окнами в сад, да примыкающий к нему будуар принцессы были освещены. В первом вполголоса переговаривались между собой заговорщики, тогда как в последнем Елизавета занималась своим туалетом с такой тщательностью и кокетством, как будто ей предстояло отправиться на придворное празднество или принять возлюбленного. Наконец царевна быстрым шагом вышла оттуда с гордой улыбкой на губах, ибо она знала, что была необычайно красива. Поверх серой бархатной юбки, которая доходила ей только до щиколоток и позволяла лицезреть ее маленькие ножки в черных, отороченных узкими полосками собольего меха полусапожках, на ней был надет камзол из зеленого бархата, подбитый собольим мехом, который благодаря красным бархатным отворотам и золотым позументам приобрел теперь вид мундира Преображенской гвардии, а также мужское жабо и белые перчатки с манжетами. Осиную талию ее перехватывал пояс из белой кожи, на котором висела офицерская шпага и за который была воткнута пара пистолетов. Ее красивую повелительную голову в белом как снег парике увенчивала офицерская шапка Астроцкого, в руке она держала нагайку.
Возглас искреннего восхищения встретил появление цесаревны и, казалось, сам по себе гарантировал ей успех; она знала, что сегодня более чем когда-либо задачей ее было очаровывать и пленять, и она в самом деле была восхитительно хороша. Милостиво протянув каждому из своих сторонников руку, она
