И я поняла, что в этом и заключался его ответ. Потому что такова была его сущность – человека, у которого всегда было все и который всегда хотел большего. Всегда хотел получить то единственное, чего не получит никогда.
Но когда он поднял на меня взгляд и я увидела его ввалившиеся темные глаза, я поняла кое-что новое. Быть может, все эти годы они с матерью на самом-то деле хотели одного и того же, пусть Клэнси и не мог никогда в этом признаться. Гордость вела в его сердце опасную игру, сражаясь со смертельной усталостью. Все еще сомневаясь, я сжала кулаки, подумав обо всех тех, кем он бездушно играл, о том, как гибли хорошие люди, чтобы у него был шанс выжить.
И все же где-то в глубине моей памяти был жив и тот мальчик на смотровом столе, перепуганный, одинокий, полный бессильной ненависти.
Я знаю, что сделал бы он, если бы мы поменялись местами, и тихий голосок внутри подталкивал меня сделать то же самое – уйти, оставив его наедине с болью и унижением, которые будут расти внутри него как раковая опухоль, пока его не уничтожат. И одного этого было достаточно, чтобы изменить решение. Потому что сколько бы он ни пытался, ему не удалось превратить меня в собственное подобие. И никогда не удастся.
Я не хотела избавить его от чувства вины.
Я не хотела его наказывать.
Это был тот самый акт милосердия.
Между нами не было барьеров и преград. Его жизнь протекала сквозь мое сознание, бурля цветами и звуками, которые мне никогда не было позволено увидеть, а я сама не была достаточно сильна, чтобы их отыскать. Я забрала все, что могла, и заменила чем-то лучшим. На нем никогда не ставили опытов, он никогда не был Оранжевым, никогда не был в Ист-Ривере или в Калифорнии. Я видела ужасные тайны, которые теперь будут навсегда похоронены во мне. Я сосредоточилась на светлом. Я оставила Клэнси только это – простую историю о том, как он провел все это время со своей матерью, как он заботился о ней все эти годы, как любовь к ней была тем средоточием чистоты и света, которое помогало ему держаться.
И когда я повернулась, чтобы уйти, в последний раз отпустив его сознание, Клэнси снова посмотрел в окно, на то, как в синем небе порхают и кружатся дрозды, и улыбнулся.
Я шла обратно в зал, опустив глаза, и в моей голове царил полнейший хаос. И эту женщину, которая вышла из туалета, я заметила, когда только с ней столкнулась, уткнувшись носом в ее ярко-рыжие кудри.
– Простите, – сказала я. – Простите… я была невнимательна.
– Повезло мне. – Голос женщины звучал тихо и вкрадчиво. – Я уже несколько дней пытаюсь тебя выследить. Как нога, малышка?
Вглядевшись повнимательнее, я наконец поняла, кто это. Элис. Сегодня она сменила свои потрепанные джинсы и куртку на костюм, который ей не очень-то подходил. Женщина распустила волосы, и они непокорной гривой рассыпались по плечам. Очки в толстой оправе служили ей обручем, а еще ручка, которую она, вероятно, сунула за ухо и забыла.
– Бывало и лучше, – ответила я, настороженно разглядывая ее.
Заметив, что я не отвечаю на ее улыбку, Элис вздохнула.
– Слушай, девочка, ты злишься из-за моего репортажа, извиняться я не собираюсь. Мой долг: сообщать факты, правду… а правда в том, что это та еще история. Кстати, в ней осталось еще несколько пробелов, которые ты могла бы заполнить, если у тебя есть секундочка…
– Нет.
Элис неловко поежилась, будто только что вспомнила, кто я и на что способна. Она понизила голос и огляделась вокруг – убедиться, что никто не слушает.
– Мне сказали, что ты обсуждала с сенатором Круз и еще кое с кем какую-то программу – совершенно секретную. Это довольно смело с ее стороны, учитывая, что она только что сообщила всем, что вас запрещено использовать в любых военных или шпионских операциях.
Я тщательно постаралась изобразить невозмутимость. Такого разговора не было. Но я не сомневалась, что это мне еще предстоит.
Я снова двинулась в сторону зала, но журналистка не отставала, не давая мне от нее оторваться. Я и до этого не была настроена на разговоры, теперь же мое настроение только ухудшилось.
– Должна вас предупредить: я действительно не люблю, когда меня загоняют в угол.
Элис подняла руки.
– Ладно, ладно. – И она принялась рыться в сумке, висевшей на ее плече, пока не выудила оттуда визитку. – Если ты когда-нибудь захочешь поговорить, – сказала женщина, – можешь звонить в любое время. Я всегда к твоим услугам.
Я подождала, пока Элис скроется в зале, а потом разорвала картонный прямоугольничек и бросила обрывки прямо на пол. И как раз вовремя, потому что в этот момент из зала, держась за руки, выбежали Зу и Вайда и помчались к лифтам. Сразу за ними появились и Лиам с Толстяком – последний явно куда-то торопился.
– А! – Прищурившись, Толстяк направился было ко мне. – Тебе следовало бы дать отдых ноге…
Лиам отпустил его плечо и схватил меня за руку.
– Идем, идем скорее…
– Что происходит? – с испугом спросила я, заглядывая в зал, когда мы проходили мимо. Там шло очередное выступление, да и только.
– Побег из тюрьмы, – пояснил Лиам, и его глаза сверкнули. Лифт открылся, и он втолкнул всех нас в кабину. – Верь мне.
Я с облегчением выдохнула, и пока мы спускались в подземный гараж, Лиам все это время нервно раскачивался на пятках, а Толстяк с опаской посматривал на него.
Вытащив нас наружу, парень вынул из кармана связку ключей и поднял пластиковый брелок, прислушиваясь к звукам. Вайда и Зу выскочили из-за машин и побежали к бибикающему, моргающему фарами, запыленному внедорожнику с аризонскими номерами.
– Ты с ума сошел, – сообщил Лиаму Толстяк, который, ослабив узел галстука, тоже зашагал к машине, едва заметно улыбаясь.
Я дернула Лиама за руку, с огорчением заметив, как изменилось выражение его лица, когда он увидел мое:
– Что происходит?
Я знала, как выглядит отрицание, и сейчас именно это читалось в его лице: упрямое нежелание признавать, что случилось непоправимое. И это изменило его навсегда.
– Все дело в том… – Лиам провел рукой по волосам. – Дело в том, что все теперь изменится. Ты вернешься в Вирджинию со своей семьей, а я вернусь в Северную Каролину со своей. А если мы захотим увидеться, мне нужно будет спрашивать разрешения, чтобы взять машину. И тебе нужно
