О том, что она определенно сделает еще больнее и хуже, Клеменс не думает. Старается не думать, хотя мысленно вопит так, что закладывает уши.
– Я знаю, что Господь глуховат к мольбам мелких людишек, – тихо и медленно произносит Теодор. Клеменс вздыхает и снова поднимает руку.
На этот раз он почти не двигается. Сдавленно стонет, когда Клеменс поддевает пинцетом лезвие ножа, ржавое и наверняка заразное до безумия, и резко выдыхает, как только она выдергивает его целиком.
– Готово! – восклицает она и победоносно глядит на Теодора, но ее тут же охватывает новая волна паники. Белый и безжизненный он закрывает глаза, как в замедленной съемке. – О, нет! Нет-нет-нет, Теодор!
В коробке Бена как по волшебству обнаруживаются бинты, спиртовой раствор, жгуты. Жгуты! Нужно было воспользоваться ими сразу! Глупая, глупая Клеменс!
Она до половины разматывает бинт и прикладывает скомканную рубашку Теодора к его боку. Двух рук явно не хватает.
Он вдруг выныривает из своего обморока, будто из-под воды. Глубоко вздыхает, так что излом ребер натягивает кожу под тупым углом, рвано выдыхает горячий воздух. И смотрит на Клеменс странными мутными глазами.
– Ты так похожа на мать, – шепчет он. – Так похожа… Такая живая, такая добрая… Я не спас ее, Клементина.
У него жар. Галлюцинации, обморочный бред. Клеменс старается сохранять спокойствие, но выходит с трудом.
– Не говори ерунды, – отрезает она решительно и твердо. – Моя мать в полном порядке и в данный момент уже пакует чемоданы.
– Зачем? – хмурится Теодор. Такого наивного лица она никогда у него не видела, и на миг это ее веселит.
– Хочет прилететь сюда и забрать меня самолично. А теперь помоги-ка мне, я попробую тебя перевязать…
Теодор с трудом приподнимается на локтях, и Клеменс приходится склониться над ним как можно ниже, чтобы протянуть бинт за спиной. Вся ее футболка перепачкана в крови, придется ее выбросить. Остается надеяться, что хотя бы волосы и кожа не сохранят этого солоноватого запаха. Он напоминает об опасности, тревоге, всем том, что пугает людей.
И пугает Клеменс.
– Со мной ничего не случится, – будто прочитав ее мысли, выдыхает Теодор. – Я бессмертный, я уже говорил тебе.
– Ты идиот! – рявкает Клеменс. – И сейчас ты умрешь от потери крови, если не поможешь мне тебя перевязать!
Он словно обижается. Пыхтит, снова привстает на локтях, даже пытается сесть. Она мотает головой, но он не слушается и только упрямо подтаскивает себя к спинке кресла. Если то было кресло Бена, он наверняка расстроится – мебель загублена, никакая волшебная чистка ему не поможет. Как и паркету.
Спустя десять минут – для Клеменс они растягиваются на целый час – Теодор оказывается забинтованным, точно мумия.
– Тяжело дышать, – жалуется он, все еще наполовину пребывая в бреду. Пока она с ним возилась, он бормотал о кострах, ведьмах, погребах, в которых пахнет алкоголем, и базарных площадях.
– Зато кровь больше не хлещет из тебя, как из крана водица! – сердито шикает Клеменс. Она все еще уверена, что им стоит позвонить врачам и силком отвезти этого безумца в больницу, но что-то заставляет ее оставаться на месте и слушать его бредни о бессмертии.
– Хорошо хоть шину накладывать не стала, – приговаривает он. – Бен вот всегда порывается…
– У тебя перелом ребер, ты вообще в курсе?
– В конце восемнадцатого века мне переломал их один ирландец. Кости срослись неправильно. Злой, жестокий был человек.
У Клеменс голова идет кругом.
Он удивленно замолкает со склоненной набок головой и смотрит на нее, словно пытается прочесть мысли.
– Ты мне не веришь.
Каким образом он сегодня угадывает все, что она хочет сказать? Клеменс подозрительно щурится и качает головой.
– Рассказать, что со мной случилось?
Она все еще хмурится. Вокруг царят сплошной мрак и хаос. Перепачканные в крови бинты, рубашка, плед и инструменты Бена валяются на окровавленном полу, и сама Клеменс чувствует себя разбитой вдребезги.
Но молча кивает, потому что противиться прямому взгляду такого непохожего на себя Теодора она не способна.
– Я дал обещание женщине, которую сожгли на костре за ведьмины наговоры. Я дал ей слово и обрек себя на долгое-долгое существование.
* * *Из беспамятства Серласа грубо вытаскивают прямо за глотку. Он еле открывает глаза и видит темное пятно, от которого несет гарью и паленой плотью.
Нет. Это воздух пропах гарью, в нос забивается зола, а дым до слез застилает глаза. Серлас надсадно кашляет.
– Уходи отсюда, иноземец, – басит над ним грубый голос Финниана. Он гремит в ушах, в самой голове, во всем, кажется, теле.
Нечем дышать.
– Ну! – повторяет кузнец. – Поднимайся на ноги, проваливай из города!
Он лежит на земле за воротами Трали. Лицом в пыли. Финниан нависает над его телом, словно карающая длань.
– Убей, – сипло выдыхает Серлас.
– Что?
– Убей меня, – настойчиво шепчет он. Финниан отскакивает и открещивается.
Вокруг царит ранее утро. Жизнь продолжает свой неспешный бег: шумит у берегов гавани океан, шелестит листва большого тенистого дуба перед городскими воротами, вдалеке щебечут редкие птицы. Только воздух пропитан полынной горечью, гарью и копотью, что заползла прямо в легкие и осталась там чернотой, которая не исчезнет никогда.
Кузнец сплевывает себе под ноги и глядит на него устало, вымученно. Но совсем не злобно.
– Вставай, Серлас Из Ниоткуда. Здесь тебе больше не рады.
Серлас не желает вставать. Не желает идти куда-то, не желает жить. Лучше убить его, слабого, трусливого и безвольного. Лучше забвение, чем существование в мире без цели.
Имя Нессы он боится произнести даже в мыслях.
– Твой дом сожгли, – кроша его последние надежды, говорит Финниан. – Но Мэйв сберегла дитя. Она ждет тебя у побережья на западе. Иди туда.
Образ маленькой Клементины с трудом удерживается в сознании Серласа. Ребенок. Дитя женщины, которую он сгубил своим страхом.
Ты дал слово, Серлас.
Он поднимается с земли медленно и неуверенно; встает сначала на колени, опускает руки в дорожную пыль, выдыхает. В последний миг, едва Серлас чувствует, как его ведет в сторону от слабости, грубый кузнец неожиданно мягкой рукой помогает ему удержать равновесие.
– Чтобы ты знал, – говорит он неуклюжими, ломаными фразами, – ее могли бы пытать. Отвезти в Дублин и там… Уж лучше здесь, без лишних страданий.
Серлас ничего не отвечает. У него нет слов, чтобы сказать хоть что-то. Горожане Трали не заслужили ни звука, а Финниан, держащий его, связанного, все то ужасно долгое время, что пылал костер, не заслужил даже взгляда.
Но он был единственным, кто сказал ему напоследок доброе слово.
– Она любила тебя, иноземец, – говорит Финниан, коверкая звуки. Серлас идет в сторону западного берега на встречу с Мэйв и ребенком Нессы, которого отныне поклялся оберегать от участи ее матери.
Предсмертные слова Нессы, точно барабанная дробь, звучат в его мыслях при каждом
