Пес с лаем тут же кинулся вдогонку, и когда на звук стрельбы гарем ввалился в галерею, Зиро уже гнался по пятам за своей жертвой. Я ринулась за ним, не отставая ни на шаг, вверх по винтовой лестнице, дом все вращался, путешествуя на одном месте, а зацикленные струнные, ревущие на всю из невидимых динамиков, страдали и жалостливо всех оплакивали. Лестница штопором пробивала бесчисленные галереи, которые поблескивали в свете фонариков. Я мчалась как угорелая, пока не закружилась голова. Стеклянные ступеньки звенели под каблуками Зиро. Все вокруг кружилось, и казалось, что вопреки тяготению мы взбираемся на вершину мира.
Взмыв вверх и вылетев из дома, лестница уткнулась в круглый, похожий на гнездо балкон. Прохладный, свежий ветер окатил нас волной.
Тристесса метнула канделябр через металлические перила; пламя свечей сразу потухло, а потом раздался дребезжащий звон – где-то внизу стекло упало на стекло. Она залезла на парапет, намереваясь броситься вниз; ветер, гоняющий вокруг башни, развевал кружевные крылышки актрисы. И вдруг ее пронзил луч фонарика Зиро.
Казалось, она не могла выносить свет, словно так долго его не видела, что при мимолетной встрече могла раскрошиться, – так забальзамированные тела древних египтян рассыпались в пыль от соприкосновения с воздухом. Рухнув на пол, Тристесса сжалась у парапета, прикрывая глаза слишком белыми, слишком изящными ладонями. На какое-то время шлейф шифонового одеяния завис в воздухе последним падающим листом, а потом нежно осел, будто сугробом окутав Тристессу со всех сторон.
Здесь, в вышине, воздух свистел, дом ходил ходуном и дул лютый ветер, Зиро, не обратив никакого внимания на трогательность момента, в два шага очутился рядом с актрисой. Схватив Тристессу за плечо, он выдернул ее из взъерошенного оперения. Она со стоном попыталась спрятать лицо за преградой из украшенных кольцами пальцев, длинных и бледных как веточки консервированной спаржи; но Зиро, оторвав от лица руки, навел яркий свет фонаря прямо в огромные блуждающие глаза, совершенно черные, будто состоящие исключительно из бездонного зрачка. Как ни старалась, я не могла представить, каким Тристесса видела этот мир, какие связи проводила между понятиями «смотреть» и «видеть».
Она закричала. Хотя ужас не сделал ее лицо менее прекрасным, по лишенным румянца щекам потекли гигантские слезы. Когда Зиро увидел, что она плачет, то громко рассмеялся, и в этот момент я точно могла бы его убить – за то, что неосмотрительно опрокинул волшебный, полный тоски сосуд и позволил горестям пролиться через край.
Бледная истощенная женщина-загадка, твое лицо – мечта некрофила, лицо ангела над гробовой плитой; лицо, на котором властвуют полузакрытые глаза, чьи слезы – квинтэссенция мировых скорбей, глаза, что услаждали и страшили меня с тех пор, как я увидела в их ошеломляющей глубине всю мерзость запустения Америки. Даже больше – эти глаза отражали суть нашего отчуждения, нашей неприкаянности, нашей заброшенности. Королева Печали с лицом бледнее, чем саван, предложила выплатить беспощадному похитителю дань из концентрата тех слез, которые на пяти континентах в дешевых кинотеатрах с красными плюшевыми занавесами изливали при виде ее страданий; страдания она изображала столь убедительно, что они были более достоверны, чем те, которые она могла бы испытывать на самом деле. Полмира страдало в реальной жизни, что уж тут рыдать. Вскоре она, сама того не подозревая, стала воплощением людской боли, вместилищем той боли, которую при виде ее героинь люди выпускали из души, оплакивая, по сути, самих себя, хотя думали, что оплакивают Тристессу, через слезы стараясь переложить все тяготы своих сердец на хрупкие плечи трагической актрисы.
Само ее имя распускало слухи о невыразимой печали; протяжные свистящие шуршали, как злосчастные нижние юбочки молодой девушки, которая вот-вот умрет.
Теперь она предстала передо мной во плоти, худощавой, изнуренной плоти; она еще больше походила на призрака, чем в те времена, когда эскимо таяло у меня в руке в одном из детских кинотеатров, из воспоминаний о которых сохранились только мокрые макинтоши и запах джейсовского моющего средства поверх застарелой мочи. Тогда на экране она, бывало, ухаживала за больными проказой, потом сама подхватывала смертельную болезнь, и миссионер, любовь всей жизни (который отверг ее ранее из-за греховного прошлого), просил ее руки, когда становилось уже слишком поздно. Во время церемонии плотная фата скрывала деструктивное действие болезни, и по понятным причинам коснуться друг друга они не могли. Потом она умирала, а он скорбел, и я тоже – и, чтобы получить хоть капельку утешения, слизывал подтаявший шоколад с серебряной обертки. Поэтому в глазах Тристессы, скорее всего, блестели и мои слезы, ведь давным-давно, еще в детстве, за тридевять земель, ожидая чуда, я оставил ей в приданое целый ливень.
Она не напрасно заставляла меня в детстве страдать, поскольку с лихвой вернула мои слезы.
Но Зиро сложно было пронять слезами, и он выплюнул полный рот страстных, смачных проклятий в адрес этой противоречивой женщины, от которой осталась одна тень, истертая до нынешнего состояния ощутимой бесплотности. Пожалуй, камера стесала с нее слишком много слоев, состоящих из разных обличий; камера будто украла у нее если не душу, то тело точно, оставив после себя бестелесную оболочку, которая могла теперь жить только в своем собственном тихом, призрачном, высокочувствительном мире. Даже страх Тристессы имел необычайно стилизованную природу; изображала она его убедительно, однако не возьмусь судить, испытывала ли она его на самом деле.
В чертах ее лица невозможно было углядеть хоть что-то человеческое. Мертвенно-бледная, загробная Тристесса, такие тонкие губы, но такой прекрасный их изгиб! При каждом твоем движении в воздухе повисало огромное облако волос! Твои глаза, отголоски забвения, облеплены блестками, а губы накрашены помадой оттенка пыльной розы. Ты надушилась ароматом «Герлен» «L’Heure Bleu». В момент нашей встречи я влюбилась в реинкарнацию вселенской печали, хотя была женщиной, да и ты была женщиной и к тому же, по самым скромным подсчетам, годилась мне в матери.
Тем временем гарем в полном составе добрался до верхней площадки, но места для всех не хватило, и они столпились в проеме, хихикая и играя лучами фонариков, так что зарябило в глазах. Зиро грубо швырнул Тристессу на колени
