Я проглатываю крик и смотрю вниз на безмятежный океан. Нет ни волн, ни бурлящей пены, что неизбежна после столь сильного всплеска. Зато есть тень.
Я моргаю.
Наполовину поглощенная водой, она плывет в сгущающемся мраке, плотно прижимаясь к кораблю. Прищурившись, я перевешиваюсь через край, чтобы рассмотреть получше.
Из темноты поднимается когтистая лапа.
Тень движется ко мне, взбирается по деревянному боку судна с немыслимой скоростью. Я едва успеваю отскочить, когда монстр забрасывает себя на палубу, встряхнув паруса.
Тело его покрыто пятнами серой слизи, что сочится из его плоти, и иссечено гребнями, словно шрамами. Каждый плавник — сплетение лезвий, огромный торс — бесконечные жгуты и складки, что ведут к рукам с чернильно-черными когтями. Наполовину акула, наполовину нечто демоническое.
Пожиратель Плоти.
Я падаю на колени, и монстр ревет. Он подпрыгивает ко мне, тянется скользкой ладонью к моей щеке и рычит:
— Pórni mou[20].
Я не откликаюсь ни на то, что он назвал меня своей, ни на мерзкий эпитет, коим наградил, и он предупреждающе царапает мне кожу. Я опасалась Пожирателя, даже будучи сиреной, а уж теперь, когда я в облике человека, он легко мог разорвать меня на куски. Вероятно, затем мать его и прислала. Интересно, почему не прибежали Элиан с командой? Могли ли не почувствовать тряску? Я вновь сосредотачиваюсь на знакомой колыбельной, летящей по ветру, и веки мои тяжелеют с каждой строчкой.
Песнь сирены. Чтобы команда и не думала просыпаться.
— Anthrópinos, — рычит Пожиратель.
«Человек».
Слово прорывается из глубины его горла, раскалываясь на части между его клыков. В голосе слышится отвращение. И любопытство. Даже забавно, будто тритоны могут испытывать нечто столь близкое к удовольствию. Пожиратель хватает меня за подбородок и притягивает к себе, дабы я ощутила кисло-кровавый смрад его дыхания. Пока он скользит своими липкими губами по моим, я мертвецки неподвижна. Я стискиваю зубы, но не проходит и секунды, как он пробирается к моему языку, наполняя мой рот вкусом гниющей плоти.
Отстранившись, пожиратель сплевывает. Затем бьет по воздуху акульим хвостом и обнажает истекающие слюной клыки. Он чувствует мою человечность так же, как я чувствую его демоническое нутро. И вторя вспышке его гнева, из океана поднимается визгливый смех, что эхом проносится по судну и наполняет паруса. Музыка нарастает, и сердце мое сжимается.
Длинные щупальца моей матери скользят по палубе, как по маслу. Кожа ее сияет знакомыми древними узорами, корона возвышается над головой великолепными острыми лезвиями и стекает на спину. Сжимая трезубец, мать взирает на меня темными, словно бездонные ямы, глазами.
— Не смотри так испуганно, дорогая. — Морская королева обнажает клыки в улыбке. — Мамочка рядом.
Я поднимаюсь с колен и устремляю взгляд в пол, создавая видимость поклона. И чем дольше я смотрю на доски под ногами, тем сильнее пылает кожа, одежда пропитывается потом, пока внутри все кипит от гнева. Одна только мысль взглянуть на мать невыносима. После всего, что она сделала, появиться здесь, на корабле Элиана, — худшее из оскорблений.
Тишина между нами сгущается, и я пытаюсь угадать, каким будет следующий звук. Рев Пожирателя Плоти? Хохот матери? Сбивчивый стук моего разъяренного сердца?
Но вместо этого я слышу песню.
Смертоносная колыбельная становится громче, и, внезапно все осознав, я вскидываю голову и отшатываюсь. Мелодия ползет по палубе, нежными руками раскачивая «Саад». Она дурманит, как никогда, и даже мне тяжело устоять перед таким напором. Слушать ее — все равно что потеряться в воспоминаниях или во сне, от которого не очнуться. Это как родиться в мире фантазий.
Нет ни единого шанса, что окутанная ложью моей песни команда проснется.
Королева прижимает перепончатый палец к груди, на которой мерцает ракушка, поющая моим голосом. Когда глаза мои подергиваются дымкой, мать изгибает губы в улыбке.
— Всего лишь подарок на память, — говорит она. — Я его верну, если справишься.
Я отчаянно моргаю, пытаясь не показать своей тоски.
— Ты пришла поиздеваться надо мной? — спрашиваю.
— Вовсе нет. Я пришла посмотреть, как поживает могучая Погибель Принцев. — Королева вытягивает шею. — Где-то в этих уродливых лохмотьях спрятано сердце принца?
Я не удивлена, что она решила проверить, придерживаюсь ли я ее плана. Подхлестнуть, подтолкнуть в нужном направлении, чтоб я, как корабль Элиана, шла верным курсом, даже когда капитан спит. Я — корабль моей матери. Или так она думает.
— Все не так просто, — говорю я.
— О, Лира. — Она снимает с трезубца нить водорослей. — Королевы не ищут оправданий. Полагаю, это лишний раз доказывает, что тебе таковой никогда не стать.
— Я достойна стать королевой. Я достаточно сильна, чтобы возглавить наш народ.
— Ты слаба, — упрекает мать. — Всегда была слабой. Только взгляни на себя сейчас: замотана в человеческие тряпки, охвачена человеческими эмоциями. Знаешь, что я вижу в твоих глазах, Лира? Не смерть, не тьму и даже не ярость. Я вижу в них слезы.
Я сглатываю:
— Понятия не имею, о чем ты.
— О твоем лице. О твоем человеческом горе.
Я хочу возразить, однако и сама знаю, что в глазах моих поселилась печаль. Сиреной я испытывала гнев, но никогда не горевала. По крайней мере, не с тех пор, как вырвала сердце Крестелл, чувствуя на плече тяжелую ладонь матери. Но от звуков собственной песни, захватывающей корабль Элиана, и осознания, что даже сейчас я остаюсь безвольным оружием в руках королевы, меня словно пронзает гарпуном. И равнодушие в ее взгляде так отличается от беспокойства, с которым я осматривала раны Кальи. Или от чувств Кая, когда на Элиана набросилась Мейв. Или даже от эмоций на лице принца, когда он вытащил меня из океана, где моя мать бросила меня тонуть. Почему же она называет слабостью то, что делает
