Спастись ему помогал и незнакомец. Трудно сказать, что они беседовали. Каждый из них говорил, но получалась не беседа, а что-то другое. Незнакомец изъяснялся так туманно и питал такую склонность к пантомиме, что более простые способы общения на него не действовали. Когда Марк объяснил, что табачку у него нет, он шесть раз кряду высыпал на колено воображаемый табак, чиркал невидимой спичкой и изображал на своем лице такое наслаждение, какого Марку встречать не доводилось. Тогда Марк сказал, что «они» не иностранцы, но люди чрезвычайно опасные и лучше всего не вступать с ними в общение.
– Ну!.. – отвечал незнакомец. – Э?..
И, не прикладывая пальца к губам, разыграл сплошную пантомиму, означавшую то же самое. Отвлечь его от этой темы было нелегко. Он то и дело повторял: «Чтоб я, да им?.. Не-е! Это уж спасибо… мы-то с вами… а?» И взгляд его говорил о таком тайном единении, что у Марка теплело на сердце.
Решив наконец, что тема исчерпана, Марк начал было:
– Значит, нам надо…
Но незнакомец снова принялся за свою пантомиму, повторяя то «э?» то «э!».
– Конечно, – сказал Марк, – мы с вами в опасности. Поэтому…
– Э!.. – сказал незнакомец. – Иностранцы?
– Нет, нет, – сказал Марк. – Они англичане. Они думают, что вы иностранец. Поэтому они…
– Ну! – прервал его незнакомец. – Я и говорю. Иностранцы. Уж я-то их знаю! Чтоб я им… да мы с вами… э!
– Я все думаю, что бы нам предпринять, – сказал Марк.
– Ну, – одобрил незнакомец.
– И вот… – начал Марк, но незнакомец с силой воскликнул:
– То-то и оно!
– Простите? – спросил Марк.
– А! – сказал незнакомец и выразительно похлопал себя по животу.
– Что вы имеете в виду? – спросил Марк.
Незнакомец ударил одним указательным пальцем по другому, словно отсчитал первый довод в философском споре.
– Сырку пожарим, – сказал он.
– Я сказал «предпринять» в смысле побега, – несколько удивился Марк.
– Ну, – сказал незнакомец. – Папаша мой, понимаешь. В жизнь свою не болел. Э? Сколько жил, не болел.
– Это поразительно, – признал Марк. – Вероятно, ему был полезен свежий воздух.
– А почему? – спросил незнакомец, с удовольствием выговаривая такую связную фразу. – Э?
Марк хотел ответить, но его собеседник дал понять, что вопрос риторический.
– А потому, – торжественно произнес он, – что жарил сыр. Воду гонит из брюха. Гонит воду. Э? Брюхо чистит. Ну!
Следующие беседы шли примерно так же. Марк всячески пытался понять, как его собеседник попал в Бэлбери, но это было нелегко. Почетный гость говорил преимущественно о себе, но речь его явно состояла из каких-то ответов неизвестно на что. Даже когда она становилась яснее, Марк не мог разобраться в аллюзиях, ибо ничего не знал о бродягах, хотя и написал статью о бродяжничестве. Примерно получалось, что совершенно чужой человек заставил незнакомца отдать ему одежду и усыпил его. Конечно, в такой форме истории Марк не слышал. Бродяга говорил так, словно Марк все знает, а любой вопрос вызывал к жизни лишь очередную пантомиму. После долгих и обильных возлияний Марк добился лишь возгласов: «Ну! Он уж, я тебе скажу!..», «Сам понимаешь!..», «Да, таких поискать!..». Произносил это бродяга с умилением и восторгом, словно кража его собственных брюк восхищала его.
Вообще, восторг был основной его эмоцией. Он ни разу не высказал нравственного суждения, не пожаловался, ничего не объяснил. Судя по рассказам, с ним вечно творилось что-то несправедливое или просто непонятное, но он никогда не обижался и даже радовался, лишь бы это было в достаточной мере удивительно.
Нынешнее положение не вызывало в нем любопытства. Он его не понимал, но он и не ждал смысла от того, что с ним случалось. Он горевал, что нет табачку, и считал иностранцев опасными, но знал свое: надо побольше есть и пить, пока дают. Постепенно Марк этим заразился. От бродяги плохо пахло, он жрал, как зверь, но непрерывная пирушка, похожая на детский праздник, перенесла Марка в то царство, где веселились мы все, пока не пришло время приличий. Каждый из них не понимал и десятой части того, что говорит другой, но они становились все ближе. Лишь много лет спустя Марк понял, что здесь, где не осталось места тщеславию и надежды было не больше, чем на кухне у людоеда, он вошел в самый тайный и самый замкнутый круг.
Время от времени одиночество их нарушали. Фрост, или Уизер, или оба они приводили какого-нибудь человека, который обращался к бродяге на неведомом языке, не получал ответа и удалялся. Бродяга, покорный непонятному и по-звериному хитрый, держался превосходно. Ему и в голову не приходило разочаровать своих тюремщиков, ответив по-английски. Он вообще не любил разочаровывать. Спокойное безразличие, сменявшееся иногда загадочно-острым взглядом, сбивало его хозяев с толку. Уизер тщетно искал на его лице признаки зла; но не было там и признаков добродетели. Такого он еще не встречал. Он знал дураков, знал трусов, знал предателей, возможных сообщников, соперников, честных людей, глядевших на него с ненавистью. Но этого он не знал.
Так шли дела, пока наконец все не переменилось.
5
– Похоже на ожившую картину Тициана, – сказал Рэнсом, когда Джейн поведала ему, что с ней произошло.
– Да, но… – начала Джейн и замолчала. – Конечно, похоже, – снова заговорила она, – и женщина, и карлики… и свет. Мне казалось, что я люблю Тициана, но я, наверное, не принимала его картины всерьез. Знаете, все хвалят Возрождение…
– А когда вы увидели его сами, оно вам не понравилось?
Джейн кивнула.
– А было ли это, сэр? – спросила она. – Бывают ли такие вещи?
– Да, – сказал Рэнсом, – я думаю, это было. Даже на этом отрезке земли, в нашей усадьбе, есть тысячи вещей, которых я не знаю. Кроме того, Мерлин многое притягивает. С тех пор как он здесь, мы не совсем в двадцатом веке. А вы… вы же ясновидящая. Наверное, вам суждено ее встретить. Ведь именно к ней вы бы и пришли, если бы не нашли другого.
– Я не совсем понимаю вас, – сказал Джейн.
– Вы говорите, она напомнила вам матушку Димбл. Да, они похожи, матушка в дружбе с ее миром, как Мерлин в дружбе с лесами и реками. Но сам он – не лес и не река. Матушка приняла все это и освятила. Она – христианская жена. А вы – нет. Вы
