Миллионы крохотных гранатовых зерен обрушились на землю с высоты, и оглушенные толпы – тысячи и тысячи людей – вскинули над головами чашки и миски, котелки и ведра, по которым тут же забарабанил рубиновый дождь. Это был момент абсолютного благоговения. Никто не произнес ни слова – никто даже не шелохнулся, – пока заснеженные холмы и вечнозеленые деревья окрашивались в кроваво-алый. Неожиданная щедрость небес изливалась на людей так бурно, что в царящем вокруг грохоте трудно было что-то расслышать и еще труднее – сказать.
Поэтому Беньямин просто коснулся Алисиного плеча в знак поддержки. Девочка взяла его за правую руку, Оливера – за левую, и все трое застыли, глядя в небеса и молчаливо желая, чтобы прекрасное и ужасное в этом мире не соседствовало так часто.
Гранатовый дождь закончился внезапно – как и начался. Последние зерна со стуком упали в подставленные чаши, и город снова погрузился в тишину, которая необъяснимым образом отличалась от прежней.
Именно тогда Алиса, Оливер и Беньямин обернулись проверить Лейли и увидели, что ее стеклянный взгляд на мгновение прояснился. Мордешор резко втянула воздух, выпрямилась и на одном дыхании произнесла:
– Прошу. Не дайте мне упасть.
* * *Оливер Ньюбэнкс подхватил рухнувшую Лейли и больше ни на секунду не собирался ее отпускать. Руки девочки безвольно повисли, а голова склонилась ему на грудь, пока он бежал вперед, подгоняемый безумием и отчаянием. Кровь шумела в ушах, подсказывая: двигайся или умрешь. С каждым грохочущим шагом капюшон Лейли сползал все дальше, а цветочный шарф развязывался, невольно выпуская упрямые пряди.
Они были серебряными до самых корней.
Пока они неслись на станцию – Алиса кричала на прохожих, чтобы те убрались с дороги, – Беньямин лихорадочно нащупывал у Лейли пульс. И хотя это удалось ему далеко не с первой попытки, в конце концов он все-таки различил слабые удары и с облегчением объявил, что мордешор жива. Оливера – тот даже не пытался сдерживать молчаливые слезы – словно прострелило разрядом, который перезапустил его собственное сердце.
Беньямин не сомневался, что сейчас Лейли будет безопаснее всего у него дома. Там они приглядели бы за ней до утра – в отличие от особняка, осажденного призраками. В эту ночь никто из них не омыл ни одного мертвеца, а значит, существовал немалый риск, что на следующий день они проснутся без кожи[4].
Оливер, у которого на минуту прояснилось в мозгах, спросил, не стоит ли отнести Лейли к местному врачу – но Беньямин покачал головой. Это была работа не для медика. Лейли страдала от недуга, который поражал только мордешоров, и для ее исцеления требовался маг. Впрочем, это тоже было не вполне правдой. Никто не смог бы сделать то, на что была способна Алиса. Ни врач, ни волшебник, ни Оливер с Беньямином не владели магией, подвластной Алисе с рождения, и лишь от нее сейчас зависело, что станет с Лейли. Судьбы девочек были тесно переплетены, и жизнь юного мордешора всецело находилась в руках художницы. Оставалось надеяться, что она не медлила слишком долго.
* * *Как только они оказались на станции, Беньямин бросился к окошку кассы. Тем временем Алиса с Оливером пытались отдышаться, не переставая поминутно проверять у Лейли пульс. Наконец Беньямин вернулся с билетами, и все четверо (Оливер по-прежнему нес мордешора на руках) заскочили в одну из открытых стеклянных призм. Теперь с ними не было громоздкой тележки (Беньямин, бедняга, оптимистично оставил ее в общественном хранилище, предвкушая веселый вечер с друзьями), и все четверо без стеснения расположились в одном вагоне; бесчувственная Лейли как раз поместилась на плюшевой скамье. Руки Оливера, освобожденные от тяжкой ноши, заметно дрожали, но Алису больше волновало выражение его лица, на котором отчетливо проступали отчаяние и страх.
Устроив Лейли, мальчики дружно развернулись к спутнице – без слов, но с глазами, исполненными ожидания. Несколько часов назад они уже обсуждали, что будут делать в точно такой ситуации, хотя в ту минуту никто из них не верил, что она правда может случиться. Никто даже не представлял, что дела пойдут под откос так быстро.
Впрочем, неважно.
Она наконец наступила – минута, к которой и готовилась Алиса. Работа обещала быть изнурительной, а восстановление Лейли – медленным. В зависимости от тяжести раны, которую они пока не представляли, исцеление могло занять часы, если не дни. Алисе оставалось только молиться, чтобы она все сделала правильно. А потому она без лишних слов опустилась на колени перед Лейли, взяла ее холодные серые руки в свои и начала переливать цвет в тело мордешора.
* * *А чаролесцы тем временем праздновали на улицах, делились едой и напитками и танцевали под музыку, звучавшую у них в сердцах. Они и вообразить не могли, что уготовила им эта ночь, и уж конечно не знали о четверых детях, ответственных за грядущие беды. Никто, даже Беньямин, не понимал, в каком ужасном состоянии Лейли оставила своих мертвецов. И хотя трое друзей сумели бы о них позаботиться, сейчас их так занимало состояние мордешора, что они просто не способны были думать еще и о спасении трупов.
В настоящую минуту эти дети жались друг к другу в кабинке поезда, крепко держась за руки. Стеклянные панели поблескивали в лунном свете, пока грохочущие зимние ветра ломились в дверь. До них еще докатывался гул толпы, которая в упоении праздновала новую жизнь, – но самого важного они все-таки не слышали. Далеко на полуострове, в темном затхлом сарае, заворочались призраки, обиженные, что их страданиями вновь пренебрегли.
Видите ли, Лейли безнадежно сбилась со счета.
Болезнь так ослабила ее разум, что дни и месяцы слились для девочки воедино. Срок заточения ее мертвецов миновал еще несколько недель назад, а это значило, что они давно могли вырваться на волю и отправиться на поиски новой кожи. Лишь уважение к маленькому мордешору заставляло их держать себя в руках. Но к нынешнему моменту она отсутствовала целый день и целый вечер, и у позабытых духов (а вы наверняка помните, какие это обидчивые создания) кончилось терпение. Они потрясали цепями, пока кандалы не развалились, а деревья испуганно пригнулись к земле, чтобы пропустить рой разъяренных призраков. У них были большие планы, у этих фантомов; они завывали, возмущались несправедливостью, которая привязала их к старым
