Послышался едва различимый, далекий посвист. И тут же раздался стук когтей по камню: «Цок-цок-цок!». Существо стремительно унеслось к своему хозяину, повинуясь свистку. Удары когтей затихли вдали.
Я стиснул зубы. Мистика? Да черта с два это мистика! Нет в этом мире чудовищ, монстров, окромя людей, – это даже барон подтвердил. А вот собаки в этом мире есть. И барон любит собак. И, как и на Земле, собаки обучены прибегать по свистку хозяина.
Ага… значит, это элемент обработки. Страх мгновенно пропал.
Ты же хочешь меня поломать, Ренквист… Все-таки это твоя основная задача. Чтобы в Нораторе у меня не возникло спонтанного желания тебя предать, переметнуться к другой партии, которая предложит кусок пожирнее.
Вот только барон не понимает, что в Нораторе я буду действовать по своему – и только по своему – расчету.
Я плюхнулся на камень и дико расхохотался.
Я ржал как мерин, как ишак, заливался дурным гоготом, не боясь быть услышанным. А ведь меня слушали – соглядатаи барона наверняка были неподалеку. Ну пусть думают, что я рехнулся, подвинулся рассудком, так будет проще. И я вам сыграю сломанного психа, ну конечно сыграю! Так будет легче мне.
И вдруг подземелье осветилось, заметались на скругленных стенах гримасы теней. Вошли два человека в лиловых мундирах, с фонарями в руках.
За их спинами виднелась долговязая фигура барона.
Ренквист вошел прежним гренадерским шагом. Он кинулся ко мне, отпихнув палачей, бережно схватил под локоток, заглянул в глаза:
– О Ашар, да что же это! От вина вам стало худо, вы упали… Мои указания были совершенно четкими: сопроводить вас на верхние уровни в камеру! К вашим друзьям… к другу вашему сопроводить. Мои люди перестарались и сегодня же будут примерно наказаны, да-да, примерно наказаны – уж будьте уверены, Торнхелл. О боже, так ошибиться! Не-на-ви-жу самоуправство! Немедленно снять ошейник! Пр-р-рекратить безобразие! Умоляю, простите меня, Торнхелл. Ведь вы простите меня?
Я молча кивал, изображая глубокий шок, оглушение страхом. Пусть думает, что сломал меня, пусть играет заботливого папашу, чтобы я льнул к его груди, одержимый стокгольмским синдромом. Не знаю, что за собачка у тебя в подземельях, но твердо понимаю одно – ты умный и расчетливый маньяк, сведущий в психологии. И собачку спустили по твоему указу, будущий император Санкструма.
Не дожидаясь ответа, барон заговорил снова:
– Вы не слышали здесь странных звуков? Нет, не слышали? Здесь, говорят, иногда гуляет… да-да, говорят, здесь гуляет сквозняк. Ну и пусть себе гуляет, ведь верно? Правильно? Это плохое, это очень плохое место, где умирают лишь самые опасные преступники, самые вредные люди… Но вы ведь свободный человек, вы не мой подданный, и вы уж тем более не вредный, далеко не вредный человек, ведь правда?
Я чуть не рассмеялся. Ты ведь хотел, чтобы я стал твоим покорным, морально сломленным рабом, Ренквист? Так вот, считай, не вышло ни на йоту. Я стал только сильнее. И я употреблю все силы, чтобы ты и подобные тебе уроды не сумели наложить лапы на Санкструм.
Глава 23
– Вот, заходите сюда, любезный Торнхелл… Осторожно, приступочка! Здесь ваш друг. А я пока распрощаюсь с вами – дела, дела, срочные дела требуют моего присутствия. Вскоре вам принесут ранний завтрак. Подумайте немного, любезный мой друг, подумайте над моим предложением. Я вижу по вашим глазам, что вы уже согласились, однако, обладая нравом сколь любезным, столь и гуманным, даю вам еще немного времени. Ведь вы должны выбрать сторону сами. Да-да, сами!
С этими словами барон ушел. Тяжелая, окованная позеленевшей бронзой дверь тюрьмы захлопнулась.
До этого меня вели пещерными ходами, затем поднимали в шаткой деревянной клети в странное округлое помещение с тяжелым воротом, затем, взяв под руки – вновь с изысканной любезностью – сопроводили длинными коридорами подземелья в назначенный бароном каземат. Подземелья замка были обширны, тускло освещены и запутанны не меньше, чем пещеры. И кругом я видел окованные бронзой двери камер. Запертые двери, что означало лишь одно: за ними узники, по выражению барона – вредные люди. И стены здесь наверняка толстенные, чтобы заключенные не могли перестукиваться друг с другом…
– Мастер Волк!
Ко мне из полумрака придвинулся Шутейник. Волосы растрепанны, однако на лице – спокойствие, только сметанный на скорую руку порез на лбу кровит. В руках – обломки лютни: расколоченный корпус, обломанный гриф без колков с ошметками струн, похожих на макаронины.
В каземате царил сумрак чуть менее плотный, чем в гроте. На стене, сложенной из бурого кирпича, на ржавой подставке тлела белесая, как древесный корень, оплывшая свеча. Виднелась часть потолка – свод арочный, высокий. Воздух, насыщенный тюремными ароматами, был, однако, достаточно свеж, из чего я заключил, что где-то под потолком, в темных углах, расположены отдушины.
– Шутейник? Амара с тобой?
Гаер-глумотвор не успел ответить – из темноты прозвучал сиплый мужской голос:
– Женщины, барышни, дамы света и полусвета – имеют пребывать в кутузке этажом выше, в условиях сравнительно легких супротиву…
Говоривший сбился и заперхал мокро и противно, потом начал отхаркиваться, кашляя уже взахлеб. Слыхал я подобный кашель у бомжей на вокзале, и означал он только одно – кашлюн болен открытой формой туберкулеза.
Неудивительно, в общем, в таких-то условиях.
Хогг подбоченился и сказал ласково:
– Бабы как всегда хорошо устроились – всегда сверху, и оттель прудонят нам на голову. Ну нет от них спасения. Кстати, мастер Волк – буду рад познакомить вас с настоящим владельцем герцогства Лирна и, конечно, сего замка. Господин Бернхотт Лирна к вашим услугам… Мы провели много часов в поучительной беседе…
Много? Сколько же я просидел в пещере? Ах да, барон сказал, что нам вскоре подадут ранний завтрак – значит, обработка тьмой и безумием длилась не более семи-восьми часов… Мне, конечно, и этого хватило, но только я стал крепче, а не сломался, как самоуверенно решил барон. Да, самоуверенность – отличительная черта маньяков. И их же ахиллесова пята.
Я сделал несколько шагов вперед по голому каменному полу. Глаза немного адаптировались к полумраку, и я увидел деревянный топчан с грязным тюфяком и человека на нем. Человек зарос диким волосом и раскольничьей косматой бородой, но видно было даже в полумраке, что он сравнительно молод. Глаза его блестели лихорадочно, но без той искры, что отличает конченых безумцев. Тряпки вместо одежды не скрывали натренированные, широкие плечи. Он был прикован к цепи, очевидно, на такой же, как у меня, ошейник, скрытый под зарослями волос. Заржавленная старая цепь была, однако, несколько длиннее моей – человек мог сделать четыре-пять шагов, однако до двери и до подсвечника дойти не мог, из чего я заключил, что свечи меняют тюремщики.
Он спустил босые ноги и встал – хотя и ниже на голову, размахом плеч он явно превосходил Торнхелла.
– Я Бернхотт Лирна, – сказал он хрипло. – Ренквист подло убил моего отца и взял земли Лирны под свою руку. Я и мой отец – мы были честными людьми и тем гордились… И поплатились за свою честность… Малыш-хогг сказал…
– Не называй
