– Мишке, – нерешительно произнес я, – к чему ты клонишь? Хочешь сказать, эти останки еще живы?
Я не мог понять, шутит Мишке или всерьез верит в подобную глупость. Американцы любили разыгрывать новоприбывших эмигрантов дикими, невероятными историями. Быть может, Мишке тоже решил разыграть меня.
– Нет, не хочу, – ответил он. – Эта зверушка мертва. Умерла еще до того, как оказалась погребена под землей. Дудек, уж я-то отличу мертвое от живого, не сомневайся.
С этими словами он отвернулся, убирая камень обратно в карман.
Несколько недель Мишке почти со мной не разговаривал. В просторной, разделенной на шесть отсеков кессонной камере было несложно держаться особняком, даже когда здесь работала сотня человек. Я работал. Копал почву, крошил булыжники киркой, научился сверлить отверстия для закладки пороха в больших камнях. После смены я ел, пил, спал и скучал по родине.
Но как-то вечером после смены Мишке подошел ко мне, пока мы ждали своей очереди, чтобы выйти из шлюза.
– Дудек, у меня к тебе просьба. Будь любезен, окажи мне услугу, – слово «услуга» он произнес стыдливо.
– Конечно, Мишке, – ответил я. – Чем тебе помочь?
– Не мог бы ты перевестись во вторую смену? Понимаешь… – глаза Мишке непривычно бегали, – я присматриваю за ним в первую смену, а ты мог бы присмотреть во вторую. В третью и по ночам здесь не так много народу, и прораб постоянно пьян в стельку, так что риск невелик.
Я молчал, не желая обидеть Мишке лишними вопросами. Заметив мою нерешительность, он продолжил:
– Я… кое-что нашел. Может, это и ерунда. Наверняка ерунда… Но я должен посмотреть, попробовать, узнать…
– Мишке, что ты нашел?
Он молча смотрел на меня, после чего сложил руки на уровне груди, соединив пальцы так, что между ними мог поместиться предмет размером с яблоко.
– Яйцо! – прошептал он после непродолжительной паузы. – Я копал, нашел несколько новых окаменелостей, а затем три яйца. Одно разбитое, другое с трещиной, а вот третье… целое! Ни единой трещинки, гладкое, чистое! Дудек, вдруг оно… живое? Если я о нем позабочусь, отогрею… вдруг оно вылупится?!
У меня на родине люди верят в разные чудеса, в которые, как мне говорили, давно перестали верить образованные американцы. В дурной глаз, который может убить ребенка, в чудодейственную силу красных нитей, в опасность черных кошек и просыпанной соли и в тысячи других суеверий, о которых рассказывают бабки. Но это было совсем из другой категории невероятных вещей, и мне стало жаль Мишке. После того, как он показал мне череп ящерицы, я тоже стал поглядывать вокруг и нашел много подобных окаменелостей. Все они были просто камнями в форме костей. Даже если Мишке действительно нашел окаменелое яйцо, что-то могло вылупиться из него с тем же успехом, что из обычного булыжника. Не зная, что сказать, я опасался взглянуть Мишке в глаза.
– Я спрятал его в жестянке, – не останавливался Мишке, – на полке рядом с судком, в котором ношу обед. Завернул в тряпку. Нужно, чтобы к нему поступал воздух. Там, наверху, ему тепло. Это важно, понимаешь? Но здешний воздух – это самое главное. Нельзя выносить яйцо на поверхность, пока оно не вылупится. Если кто-то унесет его, оно умрет!
– И что я должен буду сделать?
– Просто присматривай за ним! Следи, чтобы никто не рылся в моих вещах, не передвигал жестянку и не заглядывал в нее! Если поставишь свой судок рядом, все решат, что она твоя.
Мне не слишком-то верилось, что кто-то из рабочих станет прикасаться к чужим вещам, и тем более красть у своих, но спорить я не стал. Чем больше Мишке говорил, тем безумнее становился его взгляд, и тем больше мне было жаль его.
Я попросился перевестись во вторую смену и получил согласие начальства. Рабочих рук не хватало: большинство пугала тяжелая работа, непривычные условия, и особо впечатлительные работники уходили после первого же дня. Я же считался здесь старожилом.
Как и говорил Мишке, у него на полке стояла завернутая в тряпку жестянка из-под табака, в которой были проделаны отверстия. Я не стал ни заглядывать в жестянку, ни даже прикасаться к ней. Я просто выполнял свою работу и уходил в конце смены.
Еще несколько недель мы с Мишке почти не встречались. Наконец я увидел его в кессоне во вторую смену.
– Привет, Мишке! – окликнул я. – Тоже перевелся во вторую?
– Да, – буркнул он, схватил меня за руку и потащил в укромный уголок. – Слушай, Дудек, мне нужна еда. Я уже давно ничего… Можешь поделиться? Я с тобой потом рассчитаюсь.
– Конечно! – донельзя удивленный, ответил я, и передал ему свой судок с обедом. – Бери что хочешь.
Мишке достал один из пары моих бутербродов, развернул бумагу, посмотрел на него и, удовлетворенный, отломил половину и отложил остальное.
– Спасибо, Дудек, – сказал он, разворачиваясь.
Уходя, он держал кусок бутерброда так, будто тот был для него величайшей ценностью, и голод тут совершенно ни при чем.
В конце смены мы снова встретились.
– Не мог бы ты завтра захватить побольше еды? – спросил Мишке, скрючившись так, словно от изнеможения не мог держать ровно спину.
– Мишке, в чем дело? Почему ты не можешь достать еду?
– Я остаюсь на ночь. Мне нельзя выходить еще… какое-то время. Может, несколько дней. Оно не готово… То есть я думаю, что ему еще рано. Сил не хватает. Мне нужно его кормить!
Я сразу догадался, что это за «оно», и мне стало дурно. Я не стал переспрашивать, чтобы подтвердить догадку, да и сомневался, что Мишке ответит.
– Мишке, нельзя оставаться здесь круглые сутки, – сказал я. – Прораб заметит…
Мишке схватил меня за руку.
– Умоляю! Мне нужна еда на каких-то несколько дней! Дудек, помоги!
Было непривычно и странно видеть этого огромного человека, чья сила и крепость казались мне неисчерпаемыми, столь беззащитным и умоляющим о помощи даже не для себя, а для…
– Конечно, Мишке, – ответил я. – Завтра я принесу больше еды.
Так продолжалось три дня. Я заметил, что Мишке забрал себе пустой ящик из-под пороха. Эти деревянные ящики часто использовались во время обеда вместо табуреток. Мишке проделал в
