больной, с точки зрения здоровых людей, психикой. Нет, нашелся некто и сперва сыграл роль возмущенного рабочего, а потом сыграл роль магната-самоубийцы. Но ради чего, скажите на милость? Если он думал благополучно изобразить самоубийство, то зачем испортил все с самого начала, публично угрожая убийством? Можно, конечно, сказать, что версия самоубийства возникла позднее, как менее рискованная, чем версия убийства. Но после версии убийства версия самоубийства стала не менее рискованной. Можете вы тут разобраться?
– Нет, – ответил Стейнз, – но теперь я понимаю, что вы имели в виду, говоря, что я не способен понять, в чем загадка. Дело не только в том, кто убил Сэнда, а в том, почему кто-то обвинил других в убийстве Сэнда, а потом обвинил Сэнда в самоубийстве.
Лицо отца Брауна было нахмурено, сигара стиснута в зубах, конец ее ритмично то разгорался, то затухал, как бы сигнализируя о биении мозга. Затем он заговорил, словно сам с собой:
– Надо все проследить очень тщательно, шаг за шагом, как бы отделяя друг от друга нити мысли. Поскольку обвинение в убийстве опровергало обвинение в самоубийстве, он, рассуждая логически, не должен был выдвигать обвинения в убийстве. Но он это сделал. Значит, у него была для этого причина. И настолько серьезная, что он даже пошел на то, чтобы ослабить другую линию самозащиты – версию самоубийства. Другими словами, обвинение в убийстве – вовсе не обвинение в убийстве, то есть он воспользовался им не для того, чтобы переложить на кого-то вину. Прокламация с угрозой убить Сэнда входила в его планы независимо от того, бросает она подозрение на других людей или нет.
Важна была сама прокламация. Но почему?
Он еще пять минут курил, и в это время тлела его взрывчатая сосредоточенность, потом опять заговорил:
– Что могла сделать угрожающая прокламация, кроме как заявить о том, что забастовщики – убийцы? Что она сделала? Она вызвала обратный результат. Она приказывала Сэнду не увольнять рабочих, и это, вероятно, единственное на свете, что могло заставить его именно так и поступить. Подумайте о том, какой он человек и какова его репутация. Если человека называют сильной личностью во всех наших дурацких, падких на сенсацию газетах, он просто не может пойти на попятный, когда ему угрожают пистолетом.
Это разрушило бы то представление о самом себе, тот образ, который любой мужчина себе создал и, если он не отъявленный трус, предпочтет самой жизни. А Сэнд не был трусом, он был мужественный и, кроме того, импульсивный человек. Угроза сработала мгновенно, как заклинание.
– Стало быть, вы думаете, – сказал лорд Стейнз, – что на самом деле преступник добивался…
– Локаута! – пылко воскликнул священник. – Забастовки или как там у вас это называется. Во всяком случае прекращения работ. Он хотел, чтобы работы стали сразу же; возможно, чтобы сразу же появились штрейкбрехеры; и уж несомненно, чтобы сразу же были уволены члены тред-юнионов. И он этого добился, нимало, я думаю, не беспокоясь о том, что бросает тень на каких-то таинственных большевиков. Но потом… потом, видимо, что-то пошло не так. Тут я могу только догадываться. Единственное объяснение, какое мне приходит в голову, следующее: что-то привлекло внимание к главному источнику зла, к причине, почему он хотел остановить строительство здания. И тогда запоздало, с отчаяния, непоследовательно, он попытался проложить другой след, который вел к реке, причем только потому, что он уводил прочь от строящегося дома.
Браун огляделся, оценивая взглядом всю доброкачественность обстановки, сдержанную роскошь, окружающую этого замкнутого человека, сопоставляя ее с двумя чемоданами, которые этот жилец привез так недавно в только что законченный и совсем не обставленный номер. Затем он сказал неожиданно:
– Короче говоря, убийца чего-то или кого-то испугался здесь, в доме. Кстати, почему вы здесь поселились? И еще: молодой Генри сказал мне, что вы назначили ему здесь свидание ранним утром, когда вселялись сюда. Так это?
– Ничуть не бывало, – ответил Стейнз. – Я получил ключ от его дяди накануне вечером. Представления не имею, зачем Генри явился сюда в то утро.
– А-а, – сказал отец Браун. – Тогда, кажется, я имею представление о том, зачем он сюда явился. То-то мне показалось, что вы напугали его, войдя в дом, как раз когда он выходил.
– И все же, – заметил Стейнз, глядя на него со странным блеском в зеленовато-серых глазах, – вы продолжаете думать, что я тоже порядочная загадка.
– По-моему, вы – вдвойне загадка, – проговорил отец Браун. – Во-первых – почему вы когда-то вышли из дела Сэнда? Во-вторых – почему теперь поселились в здании Сэнда?
Стейнз задумчиво докурил сигару, стряхнул пепел и позвонил в колокольчик, стоявший перед ним на столе.
– Если позволите, – сказал он, – я приглашу на наше совещание еще двоих. Сейчас на звон явится Джексон, маленький сыщик, а попозже, по моей просьбе, зайдет Генри Сэнд.
Отец Браун поднялся, прошелся по комнате и устремил задумчивый взгляд на камин.
– А пока, – продолжал Стейнз, – я охотно отвечу на оба ваши вопроса. Я вышел из дела Сэнда потому, что не сомневался в каких-то махинациях, в том, что кто-то прикарманивает деньги фирмы. Я вернулся и поселился в этой квартире потому, что хотел понаблюдать за судьбой старшего Сэнда, так сказать, на месте.
Отец Браун оглянулся, когда в комнату вошел сыщик, потом снова уставился ни коврик перед камином и повторил: «Так сказать, на месте».
– Мистер Джексон расскажет вам, – продолжал Стейнз, – что сэр Хьюберт поручил ему выяснить, кто вор, обкрадывающий фирму, и он представил сэру Хьюберту требуемые сведения накануне его исчезновения.
– Да, – сказал отец Браун, – я теперь знаю, куда он исчез. Знаю, где труп.
– Вы хотите сказать… – торопливо проговорил хозяин.
– Он тут, – сказал отец Браун, топнув по коврику. – Тут, под элегантным персидским ковром в этой уютной, покойной комнате.
– Как вам удалось это обнаружить?
– Я только сейчас вспомнил, – ответил отец, – что обнаружил это во сне.
Он прикрыл глаза, как бы стараясь восстановить свой сон, и с задумчивым видом продолжал:
– Это история убийства, которое уперлось в проблему – куда спрятать труп. Я разгадал это во сне. Меня каждое утро будил стук молотков, доносившийся из этого здания. В то утро я наполовину проснулся, опять заснул и потом проснулся окончательно, считая, что проспал. Но оказалось, что я не проспал. Стук утром действительно был, хотя все остальные работы еще не начались; торопливый стук, длившийся недолго перед самым рассветом. Спящий механически просыпается на момент, заслышав привычный звук.
Но тут же засыпает опять, потому что привычный звук раздался в непривычный час… Почему же тайному преступнику понадобилось, чтобы вся работа внезапно стала и после этого на работу вышли только новые рабочие? Да потому, что прежние рабочие, придя на следующий день, обнаружили бы новый кусок заделанного ночью паркета. Прежние рабочие знали бы, где они остановились накануне, и увидели, что паркет в комнате уже наколочен, причем наколочен человеком, который умеет это делать, так как много терся среди рабочих и перенял их навыки.
В эту минуту дверь отворилась, в комнату сунулась голова, сидящая на толстой шее, и на них уставились мигающие сквозь очки глаза.
– Генри Сэнд говорил мне, – заметил отец Браун, глядя в потолок, – что он не умеет ничего скрывать. Но, по-моему, он несправедлив к себе.
Генри Сэнд повернулся и поспешно двинулся назад по коридору!
– Он не только годами успешно скрывал от фирмы свое воровство, – рассеянно продолжал священник, – но, когда дядя обнаружил это, он скрыл дядин труп совершенно новым, оригинальным способом.
В тот же миг Стейнз опять позвонил в колокольчик; раздался долгий, резкий, настойчивый звон, и человечек со стеклянным глазом кинулся по коридору вдогонку за беглецом. Одновременно отец Браун выглянул в окно, опершись на широкий подоконник, и увидел, как внизу на улице несколько мужчин выскочили из-за кустов и оград и разбежались веером вслед за беглецом, который успел пулей вылететь из двери. Отец Браун ясно представил себе общий рисунок истории, которая не выходила за пределы этой комнаты, где Генри задушил сэра Хьюберта и спрятал труп под непроницаемым паркетом, остановив для этого все строительство.
