Вздрогнув, я вдруг узнала мелодию, что доносилась издалека. Странный, запоминающийся мотив, похожий на багатель. Это моя музыка. И это скрипка Йозефа.
Я отодвинула тарелки и подошла к клавиру. Колютик маячила у меня за плечом – противная, надоедливая карлица. Я прогнала ее, и в отместку она сделала так, что все мои листки с нотами разлетелись по комнате. Я бросила на нее выразительный взгляд, но она лишь угрюмо пялилась исподлобья, не двигаясь с места, пока я одними губами не произнесла «я желаю». Сердито хрюкнув, она щелкнула пальцами, и все разбросанные бумаги моментально улеглись в аккуратную стопку на столике подле клавира.
Вместо того чтобы продолжить работу над сонатой Брачной ночи, я села за инструмент и заиграла Der Erlkönig, аккомпанируя брату отсюда, из другого королевства, другого мира.
Покуда в верхнем мире тебя не забыли.
Моя музыка. Разумеется! И на этой земле, и под ней все преходяще, вечна лишь музыка. Даже если для всех наверху я мертва, частица меня будет оживать всякий раз, как зазвучит моя музыка.
Колютик водрузила на крышку клавира поднос с клубникой – спелой, красной, соблазнительной. Я съела все до последней ягодки, радуясь маленьким удовольствиям, которые пока еще мне доступны.
И видеть сны, быть может
Проснулась я в обществе Йозефа.
Я стояла посреди какого-то помещения с богатым интерьером и дорогой мебелью. Мой брат в ночной сорочке и колпаке сидел за письменным столом. Было далеко за полночь, свечи почти догорели. Перемазанные чернилами пальцы сжимали перо, Йозеф что-то усердно царапал на листке бумаги.
«Милая Лизель», – вслух произнес он. Письмо. Йозеф писал мне письмо.
«Шесть месяцев назад я покинул дом, а от тебя ни словечка. – Он умолк, дожидаясь, пока рука поспеет за языком. – Где ты, Лизель? Отчего не пишешь?»
Зефферль, Зефферль, братец мой любимый, я здесь! – воскликнула я и опять, как тогда, обнаружила, что лишена голоса.
Брат вскинул голову, словно почувствовал мое присутствие. Йозеф! – звала я. – Зефф! Однако секунду спустя глаза его потускнели, он вернулся к письму.
«Мама пишет мне каждую неделю, Кете – чуть не ежечасно, и только от тебя и о тебе нет вестей».
Я смотрела, как брат сражается с пером. Как естественно смотрелся в его руке смычок, с каким изяществом Йозеф водил им: движения отличались красотой и плавностью, запястье было свободным. А вот перо он держал неуклюже, с трудом. Не потому ли Йозеф предпочитал, чтобы в редкие моменты сочинительства записи делала я, а не он сам?
Я растерянно попятилась. Мой брат не умеет писать. Как и мы с сестрой, в детстве он осваивал азбуку, сидя у маминых ног, и, конечно, умел читать, но вместо обучения письму, отец, одержимый желанием воспитать нового Моцарта, переключил все внимание сына на нотную грамоту.
Обмакнув перо в чернильницу, Йозеф прижимал его кончик к бумаге и медленно, с усердием выводил по-детски корявые буквы. Я заметила, что он даже не научился соединять их между собой.
«Я все гадаю, почему ты молчишь, и ни одна из причин не кажется мне убедительной. Ты – словно тень или призрак, тебя как будто нет. Но разве такое возможно? Как можешь ты быть призраком, если у меня в руках доказательство твоего существования?»
Он посмотрел вбок. На невысоком столике лежала раскрытая папка с нотами Der Erlkönig. Мой почерк на белой бумаге четко выделялся в мерцании свечи.
«Где бы ты ни была, надеюсь, ты почувствовала тот момент, когда я показал твою музыку миру, когда впервые исполнил Der Erlkönig на публике. Жаль, ты не видела лица слушателей. Твоя музыка привела их в восторг, – он тщательно вывел следующее слово: – зачаровала. Слышала бы ты, как они кричали «браво!» и «бис!». Публика рукоплескала не мне, Лизель, а тебе, твоей музыке».
Я плакала. Не знала, что призраки способны плакать.
«Франсуа настаивает, что мы должны попытаться опубликовать пьесу, говорит, это гениальное творение. Он очень умен, и я доверяю его суждениям. – Йозеф оглянулся, его взор потеплел, засветился нежностью. Я проследила за направлением взгляда: Франсуа спал на кушетке, заслонив глаза рукой. – Но я не хочу действовать без твоего одобрения. Я должен знать, что ты тоже этого хочешь».
Да, воскликнула я. Да!
«Франсуа не понимает, почему я тяну, не понимает, что решение за тобой. Поэтому каждый день, каждый час я жду от тебя весточки, жду неопровержимого доказательства, что моя старшая сестра, более талантливая, чем я, существует. Ты – моя союзница, мой ключик к Подземному миру».
Как мне хотелось обнять своего милого Зефферля, обожаемого младшего братишку, друга и соратника. Но мои руки прошли сквозь него, и сердце едва не разорвалось от боли. Я больше никогда не поднимусь наверх, никогда не смогу увидеть родных.
«Мы обосновались в Париже. Прошу, умоляю, пиши мне на имя маэстро Антониуса. – Рука Йозефа дрогнула, превратив имя маэстро в неразборчивые каракули. Брат глухо выругался по-французски. – Париж мне не нравится. Впрочем, тебя это вряд ли удивит. Если ты читала мои прошлые письма, то знаешь, как я скучаю по нашей скромной гостинице и Роще гоблинов, несмотря на величественную красоту главных городов Европы. Я часто думаю о том, в каком восторге от всего этого была бы Кете – балы, важные люди, разряженная публика. Я не гожусь для такой жизни, Лизель. Переезды страшно меня утомляют, я постоянно чувствую себя разбитым. Не успеешь прийти в себя с дороги, как нужно выступать – очередной концерт, очередной салон».
По мере того как Йозеф писал, в нем происходила перемена. Он словно бы съеживался, терял силы. Из его груди вырвался тяжкий вздох. Время и разъезды окончательно убрали с его лица детскую пухлость, отточили линию скул, заострили подбородок. Я только сейчас поняла, что Йозеф выглядит больным. Изможденным.
«Тоска по дому сказывается на моем исполнении. Я сам это понимаю, и маэстро Антониус тоже. – Имя наставника Йозеф вывел, сильно нажимая на перо, гораздо сильнее, чем требовалось. – Старик – великолепный скрипач, и я многому у него научился. Однако, в отличие от тебя и Франсуа, он очень нетерпелив и… – Брат задумался, подбирая слова, но я и так видела то, о чем он умалчивал. Напряженные плечи. Упрямо выпяченную нижнюю губу. Взгляды, которые он бросал на Франсуа, словно темнокожий юноша был ему опорой и защитой. Вымарав последнюю строчку, Йозеф продолжил: – Никто меня не понимает. Франсуа очень старается, и все же… Он слышит мое сердце, но я не всегда могу выразить словами, что чувствую. Он такой умный – знает французский, итальянский и даже немного английский. Но немецкий дается ему с трудом, а я в языках и вовсе тупица, если верить маэстро Антониусу».
Руки у меня сжались в кулаки. Мне
