Мы со всем покончили и уже могли отправляться. Но Сергей молча сидел на козлах и с места не трогался. Я поглядела на него, а он сказал:
— Как думаешь, его похоронили?
Я не ответила. Не хотелось мне вспоминать о папане. Но Сергей о нем думал, да и я-то думала, чего уж там. Так и буду весь свой век изводиться: мол, лежит он там, на полу, не погребенный. Еще, чего доброго, Стефан изводиться начнет. В наших-то мыслях папаня так и останется на полу, даже если совсем рассыплется. Поэтому я и сказала наконец Сергею:
— Поехали похороним.
Мы пригнали повозку к нашему прежнему дому. В поле колосилась рожь. Ее глушили сорняки, никто ведь поле не пропалывал, но она все равно вымахала высокая, зеленая. Мы оставили повозку там, чтобы козы и лошади пощипали ржи, а сами отправились к белому дереву. Мы вместе положили руки на дерево. Но дерево молчало. Матушки там больше не было. Белое дерево возле нашего лесного домика тоже с нами не разговаривало. Матушке больше не было нужды говорить с нами из дерева, потому что у нас теперь была матушка Мандельштам и она говорила за нашу матушку.
На ветвях росли серебряные цветы. Мы сорвали шесть штук и положили по одному на матушкину могилку и могилки пятерых младенчиков. А уж после мы пошли в дом. Папаню и впрямь никто не похоронил, но все оказалось не так уж страшно. Сюда наведывалось зверье из леса, так что остались одни лишь кости да обрывки одежды. И даже духа тяжелого не было, дом-то стоял открытый. Мы припасли мешок: туда-то мы и сложили все останки. Сергей взял лопату. Мешок мы отнесли назад, к белому дереву, выкопали там могилу и погребли отца рядом с другими могилами, которые когда-то выкопал он сам. А я навалила сверху камень.
Из дома мы ничего брать не стали. Сели в повозку и поехали назад в город. Уже вечерело, но мы решили, что поедем: лучше заночуем в соседнем городе. Ехать нам было десяток миль, но дорога была пустая, да и вечер выдался приятный. Солнце еще не совсем село. Мы выехали из города, и нам повстречалась другая повозка, запряженная одной лошадью. Тот возчик ехал пустой, поэтому он посторонился, давая нам дорогу — мы-то были с грузом. И когда мы поравнялись, то узнали в возчике того парнишку, Алгиса, Олегова сына. Мы приостановились и поглядели на него, а он на нас. Никто и слова не проронил. Просто теперь-то мы знали, что он тогда нас не выдал. Вернулся домой и никому о нас не обмолвился. Мы ему кивнули, Сергей тронул поводья, и мы двинулись дальше. Мы поехали домой.
* * *Лето у нас выдалось небогатое, да и осень тоже, хотя склоны горы надежно нас защищали. Много озер в недрах горы иссякло во время битвы с Чернобогом, много виноградников и садов зачахло. Сначала мы накормили детей, а после разделили то, что осталось. Когда мы вдвоем обходили нижние коридоры, оценивая ущерб, король сказал мне: «Все восполнится, лишь придет зима».
Мы погребали павших и исцеляли раненых — те лежали безмолвными рядами под белыми деревьями. Король осторожно брал ледяные осколки из источника и накладывал их на раны, а сверху налагал руки, и под его ладонями лед разрастался и края ран соединялись. Некоторые пещеры захлопнулись, как раковины моллюсков, и их нужно было заново открывать. Внизу мы рубили мертвые лозы и деревья, а от живых брали черенки, готовясь к новым посадкам.
Теперь я, по крайней мере, не плутала. То ли я сама незаметно для себя разобралась, в чем фокус, то ли просто гора была мне благодарна. Стоило мне озадачиться поиском той или иной комнаты или пещеры — и передо мной тут же появлялись нужные двери и простирались нужные коридоры. И среди всеобщей возни и хлопот я тоже нашла себе применение. Зимояры ничего не смыслили ни в бухгалтерии, ни в учете. Впрочем, чего еще ждать от народа, который долгов не делает и обитает в изменчивом чертоге, где любая комната охотно бежит на зов словно кошка.
Но сейчас-то чертог пребывал в разрухе, и нам требовались серьезные меры. Я затребовала у поэтов перья и бумагу и занялась составлением описи всех полей и озер — выясняла, в каком они состоянии и сколько мы сможем получить с каждого до зимы. Я разделила по дням все припасы, чтобы ни один из нас не ходил голодным.
Поначалу я считала дни до возвращения, и тянулись они медленно. Но каждый мой час был чем-то заполнен, и под конец дни неслись так, что я их вовсе не замечала. Однажды я проснулась и с удивлением обнаружила, что гора оделась первым снегом. Королевская дорога снова была открыта. Я так скучала по отцу с матерью, я сгорала от желания поведать им поскорее, что я жива. И все же я стояла и смотрела в окно долго-долго, не решаясь позвонить в колокольчик и позвать служанок, чтобы помогали мне собираться.
Сборы вышли короткие. Я научила Флек и Цоп, как держать бумаги и счета в порядке. Теперь мои счетные книги были такие, что комар носа не подточит. Даже дедушка не нашел бы к чему придраться. С собой я брала лишь небольшой сверток, самые дорогие мне вещицы: засушенные белые цветы, пару вкривь и вкось сшитых перчаток — Ребекка сама их смастерила мне в подарок — и платье, в котором я танцевала на балу в честь солнцеворота. Спустя несколько недель с тех пор, как мы погребли павших, мы отпраздновали наше избавление. Времени и сил на шитье пышных нарядов нам не хватило, поэтому платье вышло не особо роскошное. Незатейливо скроенная рубашка — но зато из серебристого шелка, что струился меж пальцев как вода и ловил свет, излучаемый горой. Я надела это платье, вплела в косы цветы и танцевала в кругу, держась за руки с друзьями — с новыми и со старыми. В самом конце король вышел и поклонился мне, и мы с ним вдвоем провели всех через рощу двумя рядами и танцевали под белыми ветвями, а те роняли свои последние цветы в ожидании зимнего покоя.
Король, разумеется, сдержал слово. Больше он на меня не посягал, и сегодня
