Дайса старался не смотреть на росске, но все же изредка бросал на гостя любопытный взгляд. То, что красный коммунист оказался большим любителем чая, его не слишком удивило: среди коммунистов Его Высочество принц Такамацу, который известен своими изысканными чайными церемониями, особенно ночными, в полнолуние. Правда, он – не сын Ямато, но Сын Неба повелел считать северян своими подданными, а значит… Значит, ни в коем случае нельзя опозорить себя.
На низеньком столике уже встала ваза с веткой сосны, двумя камышинами и одинокой хризантемой. Сосна – символ прочности и долговечности, камыш – готовности к неожиданностям, хризантема – чистота и открытость. А чтобы подтвердить свою готовность принять нового подданного Сына Неба в тесный круг офицеров Императорской армии, Кендзобуро Хирикава вывесил над входом в фанзу свиток с красивым хайку:
Сомкнулись рукиНа рукояти меча.Вместе легко им.Он видел, как переводчик объяснил росске смысл написанного, и как тот в ответ поклонился. Значит, северянин – не варвар и чувствует благодать высокой культуры детей богини Аматэрасу-омиками[327].
Логинов следил за манипуляциями японца и тоскливо размышлял о том, что вместо нормального чая с нормальной едой его, кажется, ожидает, просто пустая вода с заваркой. Которой наверняка будет мало, если судить по тем закускам, которые дали к чаю. Несколько каких-то подозрительных рулетиков, черт-те во что завернутых, и всё! ВСЁ!!! Когда он, сняв грязные сапоги перед дверью – не пачкать же чистый пол, на котором японец ночью спит! – низко склонившись, пролез в маленькую дверь фанзы, то и представить себе не мог, что здесь будет. Логинов рассчитывал на нормальный чай: с хлебом, маслом и сахаром, раз уж нет чего повкуснее. Эти дикие японцы и знать не знают про варенье или шоколадные конфеты. А как было хорошо дома! Самовар, тульские медовые пряники, бублики с маком, сливочное масло, варенье… Вот это – чай, а тут… Переводчик сказал ему, что рулетики – это рис с сырой рыбой, завернутые в сушеные водоросли. И что – вот это есть? Они б еще живую лягушку ему предложили! Ну когда же чай подадут?..
Дайса Кендзобуро с уважением взглянул на майора с непроизносимой фамилией, когда тот отказался от кайсэки[328]. Только истинный знаток и ценитель чайной церемонии отказывается от еды, не желая осквернять благородный вкус напитка грубой пищей. Русский ему нравился, и чем дальше, тем большую симпатию он испытывал к новому союзнику. Как приятно видеть, что и в снежных просторах далекой России воспарил божественный дух Ямато, наставляющий своих новых, еще не слишком разумных, но безусловно родных детей на истинный путь достоинства и благородства. «Интересно, а они слагают хайку или танка для своих чайных церемоний? – подумал вдруг дайса. – Надо будет как-нибудь вежливо разузнать». И он с удвоенным старанием принялся сосредоточенно мешать чай.
Майор Логинов посмотрел на медленные, ленивые движения японского полковника и с грустью подумал, что чая он, вероятно, не дождется. «Он же так свою жижу до вечера мешать будет. Впрочем, чего еще ожидать от японцев, когда они так питаются? Как вообще живы-то?» Логинов уже решил, что надо бы отписать командованию о недопустимости таких маленьких пайков у союзников. Как ни крути, а без уголька паровоз не поедет! Но тут японец с поклоном подхватил чашку и протянул ее майору. Над чашкой вился и дрожал горячий пар.
Ручки у чашки не было, и Логинов, чтобы не обжечь руки, подхватив с пола какую-то цветную тряпку, принял чашку на нее. Принюхался, затем осторожно заглянул в чашку. Да мать твою! В чашке вместо чая было что-то густое и непонятное. Толя осторожно пригубил странную жижу и еле сдержался, чтобы не начать плеваться. Напиток был так же похож на чай, как сам Логинов – на японского императора! Он перевел дух и чуть не силком всунул чашку переводчику – младшему лейтенанту флота Акано. Тот поклонился и, сделав глоток, вернул чашку полковнику. Кендзобуро. Тот в свою очередь отпил и замер. «Помер, что ли, от своего чая? – подумал Логинов. – Нет, вроде дышит. Вот же я попал…»
Русский был настоящим знатоком и ценителем чайной церемонии – в этом не осталось никаких сомнений. Подав ему с поклоном блюдечко с омогаси[329], дайса не удержался:
– Покорно прошу простить мою темность и необразованность, Рогиноффу-сан, но нельзя ли узнать: слагают ли в России стихи к чаю, и если да, то хайка, танка или иную форму?
Логинов чуть не подавился горячей горькой жижей, услышав вопрос о стихах. Ну есть что-то. Как же это там было? «У самовара я и моя Маша…» А дальше? Ничего в голову не идет. От злости на японцев, так обманувших его надежды на нормальный чаек, он выдал слышанное им в его дворе:
Девки в речке п…ы мыли,А робята воду пили.Они думали, что чай,Вот и пили невзначай.Майор выслушал перевод, помолчал, явно медитируя, а затем произнес нараспев короткое стихотворение сложной, необычной формы, однако же не лишенное приятности. Кендзобуро вопросительно посмотрел на переводчика. Тот замешкался, пытаясь осилить перевод, и, наконец, провозгласил:
Молодые воины пили чай,А юные девы купались в реке.Но вид их обнаженных прелестейНе отвлек воинов от церемонии.Слушая эти мудрые и глубокие строки, Кендзобуро едва не прослезился – так тронули его эти стихи северных союзников. Он снова низко поклонился гостю и, возможно, другу, отдавая дань уважения его мудрости, воспитанности и образованности.
Майор не сомневался, что после такого «перла» полковник отпустит его в батальон, где можно будет наконец выпить нормального чая, но японец почему-то низко-низко поклонился и снова протянул ему чашку. Логинов вздохнул: пытка продолжалась…
Младший лейтенант Антон Павликов последний раз шкрябнул по днищу котелка ложкой, подбирая остатки гречки со свиной тушенкой. Рядом с ним сидел на коленях сеи[330] Юрисима Тадаеси, который уже расправился со своей порцией и теперь с любопытством смотрел на своего союзника-росске. «До чего же огромные порции у этих северян, – размышлял Юрисима. – Как он может съесть так много? Ведь он разделил свой паек со мной пополам, а я уже и половиной наелся так, что с трудом дышу».
Павликов тем временем отломил от половины ржаной буханки добрый кусок и вытер днище котелка от горячего ароматного жира. Прожевал хлеб, отодвинул в сторону пустой котелок и повернулся к союзнику-японцу:
– Чаем запьем, или сразу уж твое попробуем? – осведомился он.
Павликов принадлежал к той счастливой людской породе, которой легко даются чужие языки, даже совершенно непохожие на свой, родной. После Западного фронта и разгрома Польши он был
