Но двадцать лет жизни на сырой поверхности сделали меня грубым и прямодушным.
– Не хочешь, – сказал я, – тогда собирайся.
Марья тут же вскочила.
Я похвалил себя за твёрдость: конечно, она сейчас не хотела ни ласки, ни удовольствий, ни моих собственных, ни чьих-либо других; она вся дрожала от предчувствия: её путь длиной в три года вот-вот должен был закончиться.
Мои предложения были не ко времени.
«Но, – сказал я себе, – может быть, мне повезёт позже».
– Наверху холодно? – спросила Марья.
– Очень холодно, – ответил я. – Возьми шубу. Вот эту. Никому не отдавай. Без тёплой шубы с непривычки можешь замёрзнуть и сильно заболеть.
– Пугаешь меня? – спросила Марья.
– Да, – ответил я. – Такого холода ты не знаешь. Наверху воздух разреженный и сухой. Ты будешь сильно кашлять. Приготовься к головокружению, тошноте и рвоте. Терпи. Первое время будет худо, потом полегчает. Ясно?
– Ясно, – сказала Марья, влезая в шубу. – Чего мы ждём?
Ну, то есть, вы поняли: у неё на уме был совсем другой парень.
Стиснув зубы, я завернул её в шубу, вытащил под небо – и взлетел.
Город птиц, Вертоград, моя прекрасная, невесомая, небесная Родина, ковчег моей расы, – в эту ночь парил на высоте в семнадцать тысяч локтей от земли, на расстоянии в четверть ночи пути от того места, где был мой тайный дом и куда я привёл девушку.
Площадка перед главными воротами по древней традиции ярко освещалась факелами – чтоб любой птицечеловек, возвращаясь домой после дальнего перелёта, мог издалека определить верный курс.
Я подлетел к краю помоста и опустил Марью на деревянный настил.
От края настила до входа в главные ворота – едва тридцать шагов.
Город наш, благословленный небесный Аркаим, не столь велик размерами.
И уже шагали по деревянному настилу от ворот в нашу сторону двое охранников с круглыми щитами и длинными копьями.
А третий – встал в створе ворот, прикрывая спины первых двоих, подходящих.
Этого третьего охранника, командира ночного караульного наряда, по имени Куланг, что значило «бойцовый петух», я хорошо знал: он был мой ровесник и одноклассник, мы дружили до моего изгнания, и продолжали дружить после.
Двое подходят. Марья оглядывается: за её спиной – край настила, а за краем – пропасть, земли не видно.
Дикарка начинает сотрясаться от сильнейшего кашля, выворачивающего нутро, затем перегибается в поясе: её рвёт жёлтой желчью.
Я уже исчез: охрана не должна меня видеть.
Но я сделал ставку на девушку Марью; я решил, что помогу ей – а она поможет мне.
И я до сих пор её хочу, и моё возбуждение никуда не делось.
Я опускаюсь на двадцать локтей вниз и прячусь внизу, под краем помоста.
Над моей головой – основание города, искусно собранное из самого лёгкого и прочного дерева.
Я слышу, как охрана подходит к девушке.
Марью мучают кашель и рвота.
Если сейчас её столкнут вниз – я не позволю ей упасть, догоню и подхвачу.
Но сегодня охраной на воротах руководит мой товарищ Куланг – он твёрдый и безжалостный воин, однако не жестокий. Он не убьёт девчонку без веской причины.
Я слышу глухой стук: Марья вынула из торбы и бросила под ноги охранникам трубу с подзорными стёклами.
– Гляди, – говорит первый охранник.
– Вижу, – отвечает второй. – Княжий вензель.
– Особое дело, – говорит первый.
– Да, – говорит второй.
Потом оба молчат, а Марья сидит перед ними, задыхается и хрипит.
Любому дикарю нужно время, чтобы привыкнуть к высоте.
– Ты кто? – спрашивает первый.
– Марья, – отвечает Марья, сотрясаясь в судорогах.
– Это твоя вещь?
– Нет, – говорит Марья, продолжая хрипеть. – Это принадлежит сыну вашего князя.
– Вставай, – говорит первый. – Пойдём с нами.
– Да, – говорит Марья.
Её выворачивает, она стонет, громко дышит и тяжко откашливается.
Я перевожу дух.
Дело сделано; девку пощадили; я улыбаюсь; слышу, как Марью ведут в ворота.
Доски настила отчаянно скрипят над моей головой.
Доскам три тысячи лет, но они не утратили своих свойств, лишь потемнели от времени.
Дерево, поднятое на столь громадную высоту, не гниёт, его не поражает плесень и не точат жучки. Никакой жучок не живёт в такой сухости и в таком холоде.
Я слышу слабое гудение, басовую ноту, заставляющую деревянную конструкцию подрагивать и поскрипывать.
Это подъёмная сила; энергия, благодаря которой наш Вертоград парит высоко в голубой пустоте.
Нетрудно догадаться, что я специально подгадал время, и доставил девушку к главным воротам именно в тот час, когда дежурил мой товарищ.
Я надеялся на Куланга, он никогда меня не подводил.
Его семья соседствовала с моей, мы знали друг друга с младенчества, вместе ходили в один класс.
Мы никогда не были закадычными друзьями – но всегда друг другу доверяли.
За двадцать лет моего изгнания Куланг вырос из рядового воина в одного из старших командиров, отвечающих за безопасность Вертограда и лично князя Финиста-старшего.
Когда мне было нужно попасть в город – я ждал, когда в охрану заступит Куланг, и приходил только в его смену.
Да, я бываю в городе часто, почти каждый год.
Более того – меня несколько раз ловили, но отпускали: иногда заступался Куланг, а иногда и сам князь.
Вся верховная власть – и князь, и жрецы, и военачальники – знали, что я бываю в городе. И если бы князь захотел – он бы нашёл способ умертвить меня.
Но на самом деле моя смерть никому не нужна. Моя семья хоть и была подвергнута всеобщему осуждению, когда меня изгнали, – но всё же не утратила своего влияния. В нашем городе четыреста семей, все со всеми в родстве, – в такой малой расе никакие глубокие ссоры невозможны.
2.История нашего народа началась далеко на юг отсюда, возле тёплых внутренних морей центрального материка, в благодатных землях, щедро согреваемых Солнцем и омываемых полноводными реками.
Жаркое жёлтое Солнце считалось в те времена источником жизни и главным божеством.
Все города строились так, чтобы главные ворота были обращены на восход, и притворы храмов тоже все были обращены на восход; Солнце дарило жизнь и управляло ею; от Солнца всё зависело; солнечные лучи, пойманные жрецами в полированные бронзовые ловушки, в зеркала и чаши, полные самоцветных камней, указывали время посева урожая и время выгона стад на пастбища.
О древней истории моего народа известно мало.
Точнее, известно достаточно – но я, к сожалению, плохо помню рассказы учителей.
Наука всегда давалась мне тяжело; я с раннего детства предпочитал игры и полёты над облаками.
Древняя история казалась нам, молодым и бесстрашным, скучной сказкой.
В моём народе дети непоседливы: летать они учатся раньше, чем ходить, а когда овладевают обоими навыками – удержать их уже невозможно.
В общем, из рассказов учителей я помню только главное.
В незапамятные времена, три тысячи лет назад, жили два учёных жреца.
Одного звали Ош, второго звали Хур. Мы называем их – Первожрецы.
Обстоятельства их судеб – неизвестны.
Скорее всего, они были отцом и сыном, учеником и учителем, но кто из двоих был отец и учитель, а кто сын и ученик, – люди не запомнили.
Известно, что один
