Шестнадцатого марта девяносто восьмого года началось очень даже славно: пятница, впереди выходные, солнечный день. Только сильный ветер с утра. Мы работали на трехэтажной гостинице. Как всегда в Америке, леса закрыты тарпами. Тарп - это очень плотная непроницаемая синяя пленка, которой укутываются леса. Ветер все сильнее и сильнее. Часов в десять я поднялся на третий ярус к Зенеку Мальскому, и мы мельком поговорили, что, мол, леса ходят ходуном и если так пойдет дальше, они могут и завалиться. Вообще, конечно, леса полагается крепить к стене дома. Так полага-ется. Но ведь кампания-то русская. То есть, кре-пить полагается, но компания русская, а поэтому можно и не крепить.
К обеду ветер уже был такой, что бригадир дал команду снимать тарп. Дурацкая затея. Из-за нее-то весь сыр-бор дальше и разгорелся. Как толь-ко открепили одну сторону, весь тарп стал огром-ным парусом, в который задувал ветер, пытаясь оторвать леса от стены.
Как-то так получилось, что остальная бри-гада тихо рассеялась по закоулкам, а наверху, под крышей, оказались только мы с Зенеком. То ли са-мые старые, а поэтому дисциплинированные, то ли самые дурные…. Наверху было как в кадрах старо-го кино: знаете, когда буря хлещет и капитан на фоне парусов, весь волнами избрызганный, штур-вал мужественно держит.
Только я открепил тарп с торца, как прямо из-под руки вылетел брус, которым леса крепятся к крыше. Если бы я на него опирался (а за пару се-кунд до этого я на него и опирался,) то улетел бы вместе с дрыном вниз, на асфальт и трансформа-торную будку, и волноваться было бы уже совер-шенно не о чем. На этом этапе стало понятно, что ничего плодотворного наверху уже не сделать - хорошо, если самим удастся унести ноги. Я стал отползать на четырех конечностях по лесам до бли-жайшей лесенки. Отползать, потому что нормально перемещаться было невозможно - все ходило ходу-ном.
Успеваю опуститься вниз только по плечи. Смотрю через плечо назад и вижу, как леса отходят от стены. Так это, изгибаясь и довольно плавно. И тут же все рухнуло. Страшно ли было лететь? Да нет, в общем-то. Я почему-то был убежден, что не только не убьюсь, но и не побьюсь сильно. Почему так? Наверное, из другой, глубинной и засевшей на уровне копчика, убежденности: ведь вселенная - это я, а значит ничего со мной случиться не может в принципе, так сказать, по дефиниции.
Момент приземления не очень запомнился. Как выяснилось потом, сзади в меня врезалась дос-ка. Одна из тех, по которым на лесах ходят. Толстенная такая.
К разговору о везении (или невезении - с какой стороны посмотреть). Долбануло меня этой доской с правой стороны по лопатке и ребрам. Если бы с левой или по позвоночнику, то все дальнейшие заботы достались бы моей вдове. Ну, по-моему, еще чем-то зацепило и пальцы левой руки. Хотя рентгеном их не просвечивали, но мне кажется, что несколько фаланг я сломал. Чтобы сразу закончить с историческим полетом - Зенек тоже принял в нем активное участие, но зацепился поясом за какую-то штуку, торчавшую из стены. Так и болтался, как игрушечный медвежонок. Правда, ничего не сломал.
В горячке вскакиваю на ноги и чувствую, что дышать у меня не получается. Кажется, будто душит пояс с навешанными на нем инструментами. Кое-как расстегиваю и отбрасываю в сторону. Под-бежал один малый и повел меня в раздевалку. Вы-яснилось, что я не могу нормально говорить, как, впрочем, и дышать. Тембр голоса очень напомина-ет утят из диснеевских мультиков. Кое-как ложусь на живот на пол; нет, лежать не могу. С помощью сердобольного коллеги сажусь, сидеть тоже не мо-гу. Встаю, пробую походить - и не ходится, и не дышится.
На этом этапе до бугра доходит, что, может быть, со мной действительно что-то не так.
-Давай, - говорит, - я тебя домой отвезу. –
В машине умудряюсь найти удачное положение, боль отпустила, дышать стало легче. На радостях закрыл глаза и вроде задремал. На другой день бугор в бригаде сообщил: "Да москаль придуряется. Всю дорогу в машине проспал".
Света убирала у Дженни (Женьки) (см. опус "Васенька"), и дома никого не было. Доплелся до кресла, сел. Чувствую, дела невеселые. Кое-как, хватаясь за окружающие предметы, встаю. Похо-дил. Да, нужно сдаваться.... Довлачился до телефо-на, позвонил Женьке, попросил жену приехать.
Приехала вся бригада: Женька, Света и Яшка. По словам супруги, у меня был очень своеобразный цвет лица - серо-зеленый. Женька сразу поинтересовалась, почему соратники привез-ли меня домой, а не в больницу. Вот уж эти амери-канцы! Ну как ей объяснить, что раз у человека нет разрешения на работу, значит его, человека, нету в природе вообще, и падать он в принципе ниоткуда не может!
В приемной Женька со Светой занялись моим оформлением. Меня же сажают на диковин-ную высокую лежанку, на которой я жду дальней-шего развития событий. Сажают, потому что ле-жать я не могу.
Мой первый помощник теперь Яшка. При-везли меня в полном трудовом обмундировании и все это облачение пришлось как-то сдирать. Шес-тилетний сын развязывает шнурки высоких, на рифленой толстой подошве, ботинок, стаскивает их с меня и очень серьезно выслушивает мои тихие повествования за жизнь и за здоровье.
Как только сделали рентген, все становится на свои места: перелом лопатки и четырех ребер, порваны мышцы правого плеча (им-то я и вот-кнулся в землю после увлекательного полета), про-бито сломанным ребром легкое - что сразу объяс-нило довольно своеобразный тембр моего голоса.
Тут уж за меня взялись всерьез. Я мигом оказался в реанимации, нашпигованный морфием, весь утыканный иголками, обмотанный трубками и облепленный датчиками. И все стало очень даже хорошо. О реанимации остались самые теплые вос-поминания. Во-первых, морфий привел меня в ти-хое расслабленное состояние, во-вторых, исчезла боль (если не пытаться шевелиться). В-третьих, сестры там - высший класс. Стоит нажать кнопку, и тут же возникает сестра с морфием или кофе, или с, извиняюсь за выражение, уткой. Вокруг шипят и пощелкивают какие-то приборы, чего-то там все время автоматически надувается, опускается, из-меряется и записывается.
В
