– Какого же черта, Нугзар, ты в органах гниешь, когда такие события происходят? – строго сказал Никита, как будто он только и делал, что думал о судьбе Нугзара, который «в органах гниет». – Твое место на фронте! Ну, иди хотя бы ко мне, на Резервный! Хоть бы даже и по вашей части, а все-таки на фронте! Захочешь, танки дам, поведешь в атаку! Ну, хочешь ко мне начполитом?
– Позволь, позволь, Никита, да ведь у тебя там, кажется, в комиссарах Стройло Семен?
– А на кой мне хер это говно?! – вскричал Никита. – Кого вы мне посылаете, в действующую армию?! Я такие мешки с говном еще в тридцатом году от себя откидывал!
– А мы тут при чем, Никита-батоно? Это его ПУР к тебе направил, а не мы, – мягко, улыбчиво, почти открыто предлагая не верить его словам, заговорил Нугзар.
– Ладно, ладно, – прервал его Никита. – Знаю я, кто такой Стройло. Я не против органов, а против отдельных «органистов». Тех, что хуево играют!
– Когда это вы стали таким матерщинником, маршал? – улыбнулась Вероника.
Нугзар сиял, доверительно пожимал кузену локоть. Ему явно понравилось политически правильное замечание маршала об органах.
– Подумай над моим предложением, Нугзар, – сказал на прощанье Никита и повел жену дальше, вниз по исторической лестнице. Нугзар сопровождал их до исторических дверей.
– Ну, вы вообще заходите, Нугзар, – сказала Вероника. – Пока на Резервный фронт не уехали, забегайте по дороге из органов. Мы живем...
– Я знаю, – скромно сказал Нугзар.
– Откуда?! – вскричала Вероника с совершенно театральным изумлением.
– Иногда знаешь больше, чем хочешь знать, – развел руками Нугзар.
– Ты слышишь, Никита? Он знает больше, чем хочет знать! – восклицала Вероника. Странное чувство превосходства над этими проклятыми, вездесущими, всю жизнь испоганившими органами кружило ей голову больше, чем выпитое шампанское.
Никита грубовато, уверенно хохотнул, хлопнул кузена по плечу:
– У меня, на Резервном фронте, Нугзар, ты будешь знать ровно столько, сколько захочешь.
Дверь за ними закрылась. Минуту или две Нугзар стоял в оцепенении. Ошеломляющие мысли – о смене хозяина, о переходе под защиту миллионной массы войск – проносились в его голове.
Был третий час ночи, когда Никита и Вероника вышли из Спасских ворот Кремля и пошли по диагонали через Красную площадь. В небе двигались тучи, мелькали звезды, иногда являлась луна, размаскировывая затемненный город. Воздушными путями летели не только бомбардировщики, подступала еще и зима. Пока еще сухой морозной осенью цокали по каменной мостовой бальные туфли, стучали маршальские каблуки.
«Наверное, воображает, как будет здесь на ворошиловском коне принимать парад, – с неожиданной злостью подумала Вероника о муже. – Победитель Никита! Все в порядке, все подчиняются, ничего не боюсь, наступаю! Две ППЖ исправно исполняют свои функции, одна полевая-походная, другая паркетно- парадная! Сейчас вот скажу тебе, Александр Македонский, что подаю на развод!»
В огромном пространстве вокруг было пустынно, не спали только стража вокруг Кремля и зенитчики, да иногда проезжали машины с разъезжающимися гостями. За стеклами поворачивались к маршальской чете удивленные лица.
– Знаешь, Ника, со мной что-то неладное происходит, – вдруг произнес Никита.
– С тобой, по-моему, все только очень ладное в последнее время происходит, – холодно откликнулась Вероника.
Он доверчиво и как-то очень по-юношески взял ее под руку:
– Нет, в человеческом смысле неладное. Я превратился в какую-то командную машину. Бросаю в прорыв дивизии, выдвигаю на заслон корпуса и так далее. Люди для меня стали просто гигантским набором пешек. Проценты потерь, проценты пополнений. Недавно в Ставке я отстоял свой план наступления и спас тем самым не менее тридцати тысяч жизней... Это хорошо, ты хочешь сказать? Да, но ты пойми, что я уж только задним числом, мимолетно, подумал об этих жизнях, а главное-то для меня было – подтвердить эффективность моего плана наступления! Конечно, я понимаю, что другим командующий группы армий и быть не может на этой войне, но я иногда хватаюсь за голову – да почему я должен быть таким, почему такое выпало на мою долю? Во мне всегда все человеческое было живо, даже в лагере. Теперь – засыхает...
Вероника, не отрываясь, смотрела сбоку на маршала, а тот выговаривал все это, ни разу на нее не взглянув, как будто все это выговаривалось и вслух, и в уме впервые, как будто он лихорадочно старается не упустить этой возможности выговориться, то есть возможности побыть наедине с единственным мыслимым собеседником при таких откровениях. Ну и, конечно, кому же ему еще все это выговаривать, не пропиздюхе же Таське! Бедный мой мальчик, вдруг подумала она о нем. Сволочи, грязные красные, что вы с нами сделали?
– Сердце, понимаешь, Ника, как будто покрывается мозолями, – продолжал он.
Бедный мой мальчик, которому я когда-то сумками таскала пузырьки с бромом из аптеки Ферейна. Говорили, что бром снижает потенцию, но за ним этого не замечалось. Наоборот, после брома он меня мучил без конца. Бедный мой мальчик, помнит ли он свои кронштадтские кошмары?
Никита продолжал, будто отвечая впрямую на ее мысли:
– Это ужасное чувство, Ника, когда все рубцуется. Я потерял свои старые страхи, угрызения совести... помнишь мои кронштадтские кошмары?.. Они больше не посещают меня...
– Бедный мой мальчик, – проговорила она.
Он, потрясенный, остановился. Луна в это время вышла из-за туч и освещала шишастую темную глыбу Исторического музея, делая его похожим на отрог Карадага в восточном Крыму, где когда-то они познакомились с Вероникой. Ее отец, шумный московский литературствующий адвокат, с альпенштоком, возглавлял горные экспедиции с плетеными корзинками для пикников. В горах засиживались до темноты, до луны. Там он и загляделся в ее юное лицо, освещенное луной. Вот и сейчас перед ним ее лицо, освещенное луной... и она называет его «мой мальчик»... «Мой бедный мальчик», – говорит она человеку, которому подчиняется миллион вооруженных мужиков, планы которого пытаются разгадать в Oberkommando des Heeres[11]в ставках «Вервольф» и «Волчье логово»... Моя бедная девочка, мать моих детей... Ничто не оторвет меня от тебя...
Он не сказал ни слова, но она поняла, что с ним произошло в этот момент что-то очень значительное, размыв какой-то ком слежавшейся грязи. Они пошли дальше еще медленнее, взявшись за руки, как дети. Спустились к Манежной, миновали гостиницу «Москва» и собирались уже пересечь Охотный ряд, когда вдруг, неизвестно откуда, явился перед ними вытянувшийся в струнку адъютант Стрельцов.
– Разрешите обратиться, товарищ маршал? Какие будут распоряжения до утра? Самолет прикажете отменить?
Вероника оглянулась и увидела медленно приближающуюся группу офицеров. Очевидно, они следовали за командующим от самых ворот Кремля. Подъехали и остановились «виллис» и два «доджа», заполненные градовскими «волкодавами». Словом, группа сопровождения не дремала во время лунной прогулки.
– Какая у вас деликатная свита, Никита Борисович! – засмеялась маршальша.
Офицеры заколыхались в ответных улыбках. Ба, да тут знакомые все лица: и зам по тылу Шершавый, и личный шофер, дослужившийся уже до третьей офицерской звездочки Васьков, и две-три персоны из Особой Дальневосточной, кажется, Бахмет, кажется, Шпритцер, а самое замечательное состоит в том, что в группе шествует, успешно соревнуясь в росте, в округлости груди и в значительности лица с генералом Шершавым, не кто иной, как бывший серебряноборский участковый, ныне капитан Слабопетуховский. Никита явно окружает себя своими собственными «органами».
– Слабопетуховский, и вы здесь?!
– Так точно, Вероника Александровна! Обрел смысл жизни под флагами Резервного фронта и лично маршала Градова, а точнее, в АХУ штаба; к вашим услугам!
Никита выглядел немного смущенным, и понятно почему: кого теперь этим людям называть хозяйкой? Быть может, впервые они видели его в состоянии нерешительности: отменять ли ночной полет к фронту?
