Самолёт начал снижаться. Островки травы внизу превратились в высокий синеватый лес. Самолёт затрясло — будто из дребезжащего тела машины должно было высыпаться всё ненужное, и вот уже колёса коснулись загадочной земли, откуда прадед Скимы начал когда-то своё путешествие.
А теперь его правнука каким-то ветром занесло обратно. Самолёт бежал по гладкому, очищенному ото льда бетону на самом краю Европы — и Скима никак не мог избавиться от ощущения, что он здесь не совсем гость. Он — возвращается. Прямо через головы нескольких поколений своих предков.
Забавно. Ещё несколько дней назад он и подумать не мог, что выедет куда-то за пределы Берлина.
Неужели все его предыдущие жизни были лишь подготовкой к этому полёту?
В вильнюсском аэропорту его ждали первые сюрпризы.
Русские оказались первыми в очереди на контроль.
«Beryot kak bombu, beryot kak ezha, — улыбнулся один из них, просунув свою карточку под стекло. — Pomnish stishok, a, Sanyok?»
Очередь ждала несколько минут — и Скима уже был уверен, что сейчас за этими русскими придёт какой-то зловещий местный патруль и отведёт их в боковую комнату; но им вернули документы и отпустили, и россияне, волоча за собой здоровенные чемоданы, исчезли за дверью. А вот Скима чем-то заинтересовал пограничную стражу — и это было не очень приятно.
«Цель визита в Литовскую республику?» — спросил красивый пограничник, зажав его карточку между своими длинными пальцами.
Терезиус Скима так удивился вопросу, что не нашёлся, что ответить.
Пограничник терпеливо переспросил — на хорошем немецком.
«Я интересуюсь поэзией, — нагло ответил Скима. — Я слышал, здесь пишут хорошие стихи».
Пограничник ошеломлённо поднял на него глаза, и Скима виновато пожал плечами.
«Где планируете остановиться?»
«Вильнюс, Пилимо, 51», — дрожащим голосом ответил Скима, заглянув в телефон. Пограничник подозрительно изучал его своими ясными глазами.
«Поясните точнее, герр Скима, чем вы собираетесь заниматься в Литовской республике?»
«Я исследователь. Исследователь литературы. Книжные магазины, библиотеки. Живые и мёртвые классики…» — пробормотал Скима, одёргивая юбку. Интересно, его дед ещё говорил по-литовски? Отец уже толком не мог.
«Не думаю, что у нас вы найдёте что-то подобное, — стальным голосом сказал этот ладный паренёк и сверкнул голубыми глазами. — Впрочем, ваши документы в полном порядке. Проходите. Добро пожаловать в Литву».
Чуть помедлив, ему вернули карточку — но Скима видел, что совершил ошибку. Пограничник что-то отметил в своём планшете и долго смотрел ему вслед.
Какой чёрт дёрнул меня за язык, корил себя Скима — и тут его остановили на таможне. Собака-робот выскочила откуда-то из угла, ткнулась тупой биопластиковой пастью в край рюкзака и коротко и угрожающе зарычала. Таможенница сделала загадочный жест рукой и что-то сказала, показав бровями на рюкзак. Пришлось расстегнуть и отступить на шаг — всё как в кино. Скима чувствовал себя так, словно его заставили раздеться.
«Что это у вас?»
«Книги».
Таможенница подозрительно полистала книжку про Нильса и цепкими пальцами выудила сборник покойника из «Розенгартена».
«Это русская книга. Да?»
«Не совсем, — сказал Скима. — Я думаю, она бе-ло-рус-ская».
«Это русская книга, — терпеливо сказала таможенница. Она разговаривала с ним строго и назидательно, как с ребёнком. — Мне нужно точно знать, что это не политическая пропаганда. Сейчас я позову эксперта. Подождите здесь».
И она коротко пропела что-то в свою рацию и занялась следующим пассажиром. Скима оказался в самом хвосте очереди — пёстро одетые пассажиры равнодушно проходили мимо него, тревожно поглядывая на непроницаемое лицо офицера таможни. Дверь за последней пассажиркой закрылась. Скима остался стоять у электронного детектора. Таможенница молчала, угрюмо глядя прямо перед собой на ровную серую стену. Наконец эксперт всё же пришёл, полистал книжку и разочарованно сказал что-то по-литовски. Таможенница кивнула и вернула Скиме его странные книги.
«Добро пожаловать в Литву».
Он вышел из здания аэропорта и вдохнул чужой, густой и невкусный воздух. Такси уже разъехались, нужно было экономить деньги. В Вильнюсе было слякотно и ветрено. Скима вернулся, поменял деньги — небольшая пачка литов легко уместилась в кошелёк. Он поднял воротник и побрёл на остановку автобуса, на котором стоял только один человек — неопрятный мужчина в старой и слишком маленькой для него шляпе.
Промозглый ветер задувал под юбку вильнюсскую зиму. Наконец подъехал автобус — жёлтый, неприветливый, открыл дверь. Скима ссыпал водителю монеты со всадником — усевшись, он подумал, что должны же быть такие государства, на гербах которых есть перья… Но так и не вспомнил ни одного — а автобус, делая постоянно какие-то головокружительные повороты, взобрался на холм. Так они и доехали до города — одни в пустом автобусе, он и мужчина в грязной шляпе. Выходя, мужчина немного её приподнял, словно прощался со Скимой: старомодный жест, смешноватый, неуклюжий, как в старом театре, но Скима был готов к тому, что вильнюсские чудеса ещё только начинаются.
Он вышел у самого вокзала и, глядя на навигатор, что просвечивал сквозь паутину экрана, двинулся вниз, по разбитой мостовой. Слева в маленьких гнёздах заброшенных кафе грелись подозрительного вида личности в джинсовых костюмах — попивая пиво, они сидели над пластиковыми тарелками с чебуреками, вдыхали остывающий пар и внимательно следили за ним, и он чувствовал себя каким-то слишком заметным среди этой серой, похожей на разбросанные по улице перья, вездесущей слякоти. У каждого из этих, словно из одного и того же конструктора построенных, кафе было деревянное крыльцо, и там тоже стояли люди — шумно дыша, переговариваясь на непонятном, грубоватом языке, они выпускали в утренний туман сизый дым своих сигарет, и Скима обречённо вбирал в себя всё это затянувшееся, бесконечное чужое утро, и задыхался, и сердце его билось так громко и так часто. И виной этому было совершенно незнакомое ему ранее ощущение — то ли близкой границы, то ли очнувшейся после долгого сна смерти.
Вместе с билетом до Вильнюса ему достался номер в маленьком отеле — где-то здесь, возле церкви. Viešbutis — прочитал он; и конечно же прочитал неправильно. Скима покружил по пустым улицам, его обгоняли озабоченные люди со втянутыми в глубокие, широкие шарфы головами. Отель был дешёвый, очень похожий на «Розенгартен», — единственное окно холодной комнаты выходило на улицу, на росчерк деревьев, будто окно было книжной страницей, на которой кто-то торопливо поставил автограф. Он принял душ и переоделся — и потом долго не мог согреться. Вдруг ему стало страшно: где-то в пальцах ног он почувствовал трепет склонившейся над ним болезни, и вдруг ему показалось, что это начало чего-то ужасного, непоправимого; он выпил несколько таблеток, от которых сердце сразу же начало усиленно тикать, — но
