Но дело было вовсе не в бабке. Появилось у Максима её, у Кривичанина, важное дело, с которым он решил покончить как можно быстрее.
Не знала об этом бабка, лежала в отчаянии своём ледяном да в снежном сне, ждала, когда уже её бог к себе заберёт. Устала она думать — и жить устала. Тихо было в доме, тишина стояла на всём острове, только море шумело себе, никого не слушая, песню свою неумолчную пело. Никто не заходил к бабке в течение целого дня, только внучка Олеся забежала покормить. А утром вдруг заходят они: жених и толстяк этот, оба при параде, да говорят бабке собираться.
Затрепетало Бенигнино сердце — неужто покинет она наконец остров? Не ожидала бабка такого поворота. Собралась послушно и из дома вышла. Посадил её Кривичанин в знакомую коляску и покатил с горы. А когда они до поля широкого докатились, ждал их там тот самый белый самолёт. Только теперь бабка поняла, какой он маленький. Затащили её в машину воздушную и ремнём пристегнули.
«Налетаешься ты, бабка, по миру», — усмехнулся Максим с каким-то укором.
Налетаешься… Да разве ж она просилась?
Разогнался белый аэроплан и бросился прямо в предрассветную мглу. Вместе с бабкой Бенигной, с женихом её и с толстяком, таким мрачным, словно у него умер кто. А пилотом тот самый бородач, который бабку сюда доставил. Всё помнила бабка, даром что старая была, как истлевший пень. Может, и легче ей было бы, если бы забыла она, что с ней произошло. Да только упорствовала её память, как маленький ребёнок упиралась, не хотела спать ложиться.
Пролетели они совсем близко от солнца, такого уж прекрасного, что просто глаз не отвести, а когда начали спускаться, увидела бабка внизу большой город, наполовину из рыжего кирпича, а наполовину из белого камня. Вот уже и машины, и людей, и корабли на реке видно. Может, и забрал бы кто из этих людей бабку от злого жениха, да что тут поделаешь: они там, на земле, о ней и не догадываются. Неинтересно им, что там за самолёт в небе летит да откуда, а что за бабка в нём сидит, и подавно никого не волнует. Видят их глаза немецкие в небе объект летающий, да летит бабка высоко, она всех видит, а её никто…
Хотела старая Бенигна поверить, что это Минск под её ногами клубки свои разматывает, но хоть и старая была, да не такая глупая, чтоб чужой город с кораблями за Минск принять. Бросился их самолёт на землю, как ястреб, добычу в траве увидев, вывели бабку из самолёта на асфальтовое поле. Неужели в этом городе они с женихом и слугами его теперь жить будут?
Да нет, не жить они сюда прилетели. А дело делать. Так её жених сказал, Максим Кривичанин.
Приехало пузатое жёлтое такси, коляску бабушкину в багажник засунули, и повезла их та машина в город — сначала по гладкому, как лысая голова, шоссе: по такому самолёты в небо взлетают, а по этому машины снуют. Потом по мосту. Добрались до города, понеслись между церквей высоких, памятников зелёных, отсыревших, будто водяные, которых из болота вытащили, начали пробираться промежду магазинов блестящих, бесстыдных, промежду автобусов и железнодорожных станций. Люди здесь, не то что в Минске, на светофоры не смотрят, так через дорогу все и прут, и все живы, никого машины не давят. Чернявый водитель-таксист всё поговорить хотел, оборачивался, болтал, а сам на газ жмёт, на дорогу не смотрит, а движение в городе такое, что не раз казалось Бенигне: собьют они сейчас какую-нибудь бабку или ребёночка, вот сейчас прямо и собьют. Максим Кривичанин молчал, только в окно смотрел, о делах своих думал. А толстый поневоле таксисту отвечал — словами короткими, не нашими, да так отвечал, будто плевался.
Доехали до гостиницы, Максим таксисту денег сунул — и вот уже сидит Бенигна в номере. Номер тесный: «Места вдоволь есть — старой бабке сесть», как сказал жених её, в комнату зайдя.
Сидит она сама не своя, в груди холод, голова болит. Перед ней тарелка с обедом, а Максим Кривичанин ноги на стол положил и всё в компьютер свой всматривается. Бегают по женихову лицу быстрые тени да молодые злые складки, да солнечные зайцы. Стоит в большом чужом городе весна во всей красе — такая же чужая, непонятная, пахучая, шумная, будто бабка, морем на берег выброшенная.
«Ну что, бабка, как тебе Гамбург? — спрашивает жених, не отрываясь от экрана. — Страшный? Не знала, что такие города бывают? Каждое сельцо — своё норовцо… Ты ешь, бабка, ешь, тебе силы вечером понадобятся…»
И снова в свои дела погрузился. Зачем ей те силы? Разве чтобы умереть сила была нужна, а теперь на что? И что он там ещё придумал, сумасшедший этот? Одно слово — Кривичанин. Всё у него криво да всё людям во вред… Мало человеку лишнего, так он ещё хочет, килограммами в себя забрасывает и всё равно никак не насытится.
Вечером выкатили бабку на улицу и двинулись все трое по тротуару в самую человеческую гущу. Люди расступаются да все гергечут, а людей в городе как грибов в лесу, да все разные: есть белые и бородатые, но и чёрных, как черти, хватает, и черти эти чернее бабки, ой чернее… А с ними девки-лахудры, парни с петушками на головах, мужики в платьях, с носами проколотыми… Чего тут только нет… И басурманы повсюду ходят — смуглые и наглые, и жёнки их в платках, такие уж скромницы, а глянешь какой в глаза: ну будто всё понимают, что бабка думает. Жалеют они бабку, проход ей дают, улыбаются, будто она с ними целый век знакома.
Прикатили к какому-то дому, поднялись на лифте куда-то высоко, Максим Кривичанин уверенно рванулся к стеклянным дверям — и вот они уже в зале, большом, прибранном, стулья рядами стоят, люди сидят, по-иностранному шпрехают. Посмотрели раз на бабку и забыли. Занятые все, чистые, лбы широкие, с шишками — такие уж умные все и интеллигентные. Культурный народ собрался — и бабка вместе с ними чего-то ждёт, да не одна, а с женихом своим да приятелем жениха. Не бабка, а мадам. У стены стол и за ним
