Прутья Шмендрик остановил, хоть она никогда не узнала – как. Если он и произнес заклинания, единорог их не услышала, однако клетка перестала сжиматься в аккурат перед тем, как прутья коснулись ее тела. Впрочем, единорог все равно ощущала их, каждый прут походил на холодный, голодно мяукающий сквознячок. Впрочем, достать ее они не могли.
Руки чародея опустились.
– Больше не смею, – тяжко произнес он. – В следующий я могу и не успеть…
Голос его жалко затих, глаза выглядели такими же потерпевшими поражение, как и руки.
– Попробуй снова, – сказала единорог. – Ты мой друг. Попробуй.
Однако Шмендрик, горько улыбаясь, уже рылся по карманам в поисках чего-то, что звенело и звякало.
– Я знал, что этим все и кончится, – бормотал он. – Мечтал о другом, но знал.
И вытащил из кармана кольцо, на котором висело несколько ржавых ключей.
– Ты заслуживаешь услуг великого волшебника, – сказал он единорогу, – боюсь, однако, что тебе придется довольствоваться помощью не ахти какого карманного вора. Единороги не знают нужды, стыда, сомнений или долгов, но смертные, как ты могла заметить, берут, что плохо лежит. А Рух способен думать лишь о чем-то одном.
Единорог же вдруг осознала, что все животные «Полночного балагана» проснулись и, не издавая ни звука, наблюдают за ней. В соседней клетке гарпия медленно переступала с ноги на ногу.
– Поспеши, – сказала единорог. – Поспеши.
Шмендрик уже вставлял ключ в давившийся смехом замок. При первой попытке, неудачной, замок промолчал, но когда чародей вставил второй ключ, громко воскликнул: «Хо-хо, вот так кудесник! Вот так кудесник!» Голос у него был точь-в-точь как у Мамы Фортуны.
– Чтоб ты посинел! – буркнул чародей, однако единорог почувствовала, что он заливается краской. Он повернул ключ, замок открылся, успев напоследок презрительно хрюкнуть. Шмендрик распахнул дверь клетки и тихо сказал: – Выходите, леди. Вы свободны.
Единорог легко соступила на землю, и Шмендрик Волхв отпрянул во внезапном изумлении.
– О, – прошептал он. – Когда нас разделяли прутья, все было иным. Казалось, что ты меньше ростом и не такая… о! Ну и ну!
Она была дома, в своем лесу, ныне почерневшем, промозглом и запустевшем, так долго она отсутствовала. Кто-то звал ее издалека, но она была дома, согревала деревья и пробуждала траву.
И тут она услышала голос Руха, похожий на скрежет лодочного днища по гальке.
– Ладно, Шмендрик, сдаюсь. Так чем же ворон похож на письменный стол?
Единорог отступила в самую глубокую тень, и Рух увидел лишь чародея и пустую, съежившуюся клетку. Рука его рванулась к карману и сразу вернулась.
– Ах ты мелкий воришка, – с железной улыбкой произнес он. – Она повесит тебя на колючей проволоке – то-то будет колье для гарпии.
Он развернулся и пошел прямиком к фургону Мамы Фортуны.
– Беги, – сказал чародей.
Он взвился в воздух безумным, бездумным, летящим прыжком и приземлился на спину Руха, оглушив темного прислужника и залепив ему длинными руками глаза. Оба упали, но Шмендрик вскочил первым и коленями пригвоздил плечи Руха к земле.
– На колючей проволоке, – пыхтел он. – Ты, груда камней, отброс человечества, ходячее запустение, я нашпигую тебя напастями так, что они у тебя из глаз полезут. Подменю твое сердце зеленой травой, и ты полюбишь барана. Превращу тебя в плохого поэта с мечтаниями. У тебя ногти будут вовнутрь расти. Узнаешь, как связываться со мной.
Рух тряхнул головой и сел, отшвырнув Шмендрика футов на десять.
– О чем ты толкуешь? – фыркнул он. – Да тебе и сметану в масло не превратить.
Чародей попытался встать, но Рух толкнул его к земле и сел на него.
– Никогда ты мне не нравился, – благодушно сообщил он. – Корчишь из себя важную персону, а силы-то в тебе и нет ничего.
Его тяжкие, как ночь, руки сомкнулись на горле чародея.
Единорог этого не видела. Она отошла к самой дальней клетке, где, брюзжа и поскуливая, лежала на брюхе мантикора. Единорог тронула кончиком рога замок и направилась, не оглядываясь, к клетке дракона. Одного за другим она освободила всех – сатира, Цербера, Змея Мидгарда. Заклятия спадали с них, едва им дарилась свобода, и они прыжками, неловкой поступью, ползком удалялись в ночь, вновь обратившись в льва, обезьяну, змею, крокодила, радостного пса. Никто из них не поблагодарил единорога, да и она не смотрела им вслед.
Одна только паучиха не обратила на нее никакого внимания, когда единорог позвала ее через открытую дверь. Арахна была занята паутиной, которая выглядела, как осыпавшийся снежными хлопьями Млечный Путь. Единорог прошептала: «Свобода лучше, ткачиха, свобода лучше», – но паучиха, не слыша ее, сновала вверх и вниз по своему железному ткацкому стану. Она не замерла и на миг, даже когда единорог крикнула: «Красиво, Арахна, и вправду красиво, но это не искусство». Новая паутина спадала по прутьям, как снег.
Подул ветер. Паутина пронеслась мимо глаз единорога и пропала. Гарпия забила крылами, призывая себе в услужение прежнюю мощь, – так волна, с ревом рушась на берег, приносит с собой и песчинки, и воду. Налитая кровью луна вылезла из туч, и единорог увидела ее – вспухшее золото, струи горящих волос, холодные, медленно сотрясавшие клетку крылья. Гарпия смеялась.
В тени единорожьей клетки стояли на коленях Рух и Шмендрик. Чародей сжимал в кулаке тяжелое кольцо с ключами, Рух потирал голову и моргал. Оба клонились навстречу ветру, оба смотрели на восстающую гарпию, и лица обоих были слепыми от ужаса. Ветер бросил их друг на друга так, что кости их лязгнули.
Единорог направилась к клетке гарпии. Шмендрик Волхв, крошечный и бледный, открывал и закрывал, глядя на нее, рот, и единорог знала, что он вопит, хоть и не могла услышать его. «Она убьет тебя, убьет! Беги, дура, пока она еще сидит взаперти! Она убьет тебя, если ты дашь ей волю!» Однако единорог шла за светом своего рога, пока не остановилась перед Келайно, Мрачной.
На миг ледяные крылья безмолвно повисли в воздухе, точно тучи, и старые желтые глаза гарпии впились в сердце единорога и притянули ее поближе. «Я убью тебя, если ты дашь мне волю, – сказали глаза. – Дай мне волю».
Единорог склоняла голову, пока рог не коснулся замка на клетке гарпии. Дверь не распахнулась, прутья не растаяли, не обратились в звездный свет. Но гарпия воздела крылья, и четыре стены клетки медленно отпали назад и вниз, точно лепестки пробуждающегося в ночи огромного цветка. И на обломках клетки расцвела гарпия, ужасная и свободная, и завизжала, и волосы ее взвились, точно мечи. Луна скукожилась и сбежала.
Единорог услышала собственный крик, полный не ужаса, но удивления. «О, ты такая же, как я!» Она
