Не знала даже имени короля – ни разу не слышала, чтобы его называли не «королем», а как-то иначе. Впрочем, я знала, что живет он не в Хагсгейте, а где-то рядом, но ведь, когда едешь в повозке, «рядом» – это одно, и совсем другое, когда идешь пешком. И еще я все думала о моей семье, как она проснулась и ищет меня повсюду, а посмотрев на пасшихся коров, мигом проголодалась, да только весь сыр был уже съеден мной в телеге. Я пожалела, что у меня нет с собой пенни – не для чтобы купить что-нибудь; нет, просто я подбросила бы монетку, и она сказала бы, куда повернуть, направо или налево. Я попыталась проделать это с плоскими камушками, однако едва они падали на землю, как я уже не могла их отыскать. И в конце концов пошла налево – не по какой-нибудь там причине, а просто из-за того, что носила на пальце левой руки серебряное колечко, которое подарила мне мама. Опять же туда и тропка шла, и я подумала, что, пожалуй, обогну Хагсгейт, а потом уж и придумаю, что делать дальше. Ходунья я хорошая. Где угодно пройду, дайте только срок.
Все же по настоящей дороге идти легче. Тропка в скором времени скончалась, мне пришлось пробираться между деревьями, которые росли очень тесно, а затем через колючие заросли, набившие в мои волосы шипов и исколовшие в кровь руки. Я устала, вспотела и почти плакала – почти, – а стоило присесть, чтобы передохнуть, как по мне принимались ползать всякие жучки и не знаю уж кто. Но потом я услышала, как неподалеку журчит вода, и мне сразу так захотелось пить, и я пошла на эти звуки. Вернее сказать, поползла на карачках, обдирая колени и локти – ну ужас что такое.
И вот он, поток – не такой уж и поток; по правде сказать, кое-где вода мне едва до лодыжек доходила, но я ему так обрадовалась, что, можно сказать, обняла его и расцеловала, плюхнулась на живот и зарылась в него лицом, совершенно как в старый, вонючий мех Мальки. Выпила столько воды, сколько в меня влезло, а после села на камень и позволила крошечной рыбке поклевывать мои приятно прохладные ступни, и солнцу греть плечи, и ничего не думала о грифонах, о королях или о моей семье – ни о чем.
Голову я подняла, лишь когда услышала, как где-то немного вверх по течению пофыркивают лошади. Они играли с водой, как это принято у лошадей, – пускали, точно дети, пузыри. Простые старые рабочие коняги, один гнедой, другой мышастый. С мышастого всадник слез и теперь осматривал его левую переднюю ногу. Разглядеть наездников как следует я не могла – оба были в простых темно-зеленых плащах и в штанах, до того изношенных, что и цвета не разберешь, – а потому не знала, что один из них женщина, пока не услышала ее голос. Приятный голос, низкий, как у Шелковой Джоан, леди, о которой мать мне даже вопросов никаких задавать не разрешает; впрочем, было в нем и что-то резкое, такое, точно она могла, если захочет, крикнуть ястребом. Она сказала:
– Не вижу я тут никакого камушка. Может быть, шип?
Второй всадник, тот, что сидел на гнедом, ответил:
– Или ранка. Давай, посмотрю.
Его голос был легче и моложе, чем у женщины, и я уже поняла, что это – мужчина, уж больно он был высокий. Он слез с гнедого, женщина отступила в сторону, позволив ему взять в руки ногу ее коня. Но сначала он положил коню на голову ладони, по одной с каждой стороны, и сказал что-то, а что – я не расслышала. И конь что-то ответил. Не ржанием, не фырком, не каким-то еще звуком из тех, что издают лошади, а просто как человек, разговаривающий с другим человеком. Лучше объяснить не могу. Потом высокий наклонился, взялся за ногу коня и долго оглядывал копыто, и конь не шевелился, даже хвостом не подергивал, ничего.
– Осколок камня, – наконец сказал мужчина. – Очень мелкий, но в копыто ушел глубоко, там уже язвочка вызревает. Не понимаю, как я раньше ее не заметил.
– Ну, – сказала женщина. И тронула его за плечо. – Не можешь же ты замечать все на свете.
Высокий мужчина сердился, показалось мне, на себя, – как мой отец, когда забывал накрепко запереть ворота выгона и черный баран соседа врывался туда, чтобы подраться с нашим бедным Самородком. Он сказал:
– Могу. Мне это положено.
А после повернулся к коню спиной и склонился над его копытом, точь-в-точь как наш кузнец, и принялся за работу.
Что он там делал, я не разглядела. У него не было таких, как у кузнеца, шильцев и щипчиков, однако я уверена – он что-то напевал коню. Правда, не думаю, что это была настоящая песня. Она походила, скорее, на короткие стишки, которые очень малые дети поют сами себе, когда одиноко играют в пыли. Никакой мелодии, просто голос поднимается вверх и падает: ди-да, ди-да, ди… От такого и конь заскучал бы, подумала я. А высокий делал это долгое время, не разгибаясь, держа копыто в ладони. Наконец он примолк, выпрямился, сжимая в пальцах что-то, поблескивавшее, как поток, и первым делом показал это коню.
– Ну вот, – сказал он. – Видишь? Теперь порядок.
И отбросил это, и снова взялся за копыто, и начал теперь уж без пения легко водить по нему пальцем взад-вперед. А затем опустил копыто на землю, и конь притопнул им, сильно, и заржал, а мужчина повернулся к женщине и сказал:
– Все-таки нам придется заночевать здесь. Они устали, а у меня спина побаливает.
Женщина рассмеялась. Низкий, сладкий, медленный звук, я никогда такого не слышала. И сказала:
– Величайший маг в мире – и у него болит спина? Вылечи ее, как вылечил мою, когда на меня рухнуло дерево. По-моему, у тебя на это минут пять ушло.
– Гораздо больше, – ответил он. – Ты бредила, где тебе помнить.
Он коснулся ее волос, густых и прекрасных, хоть большей частью и седых.
– Ты знаешь, как я к этому отношусь, – сказал он. – Мне все еще слишком нравится быть смертным, чтобы лезть к самому себе с магией. Она как-то портит все – притупляет это ощущение. Да я тебе уже говорил.
– Пф-ф-ф, – фыркнула женщина, я такой звук от мамы слышала тысячу раз. – Ладно, я пробыла смертной всю жизнь и временами…
Она не закончила, а высокий мужчина улыбнулся, – поддразнивая ее, это ясно было.
– Временами – что?
– Ничего, – ответила женщина. – Ничего и ничего.
На миг в голосе ее зазвучало раздражение, однако она положила ладони на руки
