— С одной стороны, — я отправила крошку печенья в рот и зажмурилась, — идея забрать магию у одного человека и отдать другому показалась деду весьма заманчивой… с другой — кто-то сколотил веселую компанию молодых людей, полагавших, что им закон не писан…
Печенье было таким, как нужно. Крохким. Тающим во рту. И с терпкой медовой нотой, которая, впрочем, была не слишком выражена, а потому не забивала ни терпкость имбиря, ни лимонную кислинку.
— Как одно с другим связано, не представляю, — призналась я, потянувшись за вторым печеньем. — Но чувствую, связано… как-то… но по хронологии… сначала ведь были убийства. Их раскрыли. Виновных казнили… и город притих. Так?
Оба инквизитора кивнули.
— А потом уже начались эксперименты…
Я задумалась и поинтересовалась:
— А тогда… никто не ставил себе целью передать силу? Они просто развлекались?
Пожатие плечами. И Вильгельм добавляет:
— Боюсь… я больше не могу доверять архивам.
Ага… то есть, если Святой престол замешан в деле, то опираться на его память чревато. Вообще чревато сидеть тут и за чаем обсуждать дела государственной важности. Нам бы доложить… вот только кому? А то ведь станется… и как-то не тянет меня ни в монастырь, ни в застенки короны… и пусть я ни в чем не виновата, но ведь могут убрать. На всякий случай. Несчастный.
— Ясно… ладно, будем считать, что… — в голове вертелось одно. — Кому это выгодно?
— Что? — уточнил дядюшка.
— Все выгодно… смотри, вот убивают в городе… нагло. Издеваясь… инквизиция землю роет, только без особого успеха, что понятно… им есть кому за вами наблюдать… и тут вдруг счастливая случайность… дядюшка Морти сообщил своему давнему приятелю об откровениях одной маленькой шлюшки…
Что? Я давно называю вещи своими именами.
— И чудесным образом эта ниточка приводит к убийцам… и не просто приводит. Весь город буквально зачищают. А некий друг дядюшки получает в итоге неплохую должность. И спустя пару лет становится главой жандармерии…
Молчание.
И печенье. Печенья много… а будет мало — еще принесут. Может, и мне переселиться? Что я, в конце концов, за этот дом держусь? Как показывает время, в нем никто не был счастлив. То есть точно я не знаю, но…
Бабушка, вынужденная принять двух чужих сыновей и едва не лишившаяся собственного.
Дед, которому пришлось простить жену, ибо сам виноват. Но простить и принять — не значит забыть… а сдается мне, Фердинанд ему бы пришелся по нраву.
Мой отец. И мать. И вот я сейчас. Сижу, ем печенье и думаю не о том, о чем должна бы.
— Ради карьеры приятеля? Сложновато. — Вильгельм ест мед. Из банки. Пальцем. И не было у него гувернантки, которая бы за подобное линейкой по этим самым пальцам лупила бы. Сразу видно, избаловали…
— Ради карьеры — да, но вот… воспользоваться случаем?
— Счастливым?
Я пожала плечами: понятия о счастье у всех разные.
— У Мортимера степень по философии, — зачем-то сообщил дядюшка. Вот он свой чай ничем не закусывал. И не пил. Сидел, держал на ладони и разглядывал желтоватый фарфор кружки. — Он вовсе не так глуп, каким хочет казаться…
Интересно, а ему хватило бы… устроить, скажем, клуб для избранных… такой, в котором можно чуть больше, чем в публичном доме.
И если вспомнить…
Исчезнувшая сестра и ее отец… то бабулино письмо, о котором я уже и позабыть успела. А что, если… он ничего не придумывал, мой дорогой дядя. Он просто взял чужую идею и слегка ее преобразовал. С выгодой для себя. С немалой, полагаю, выгодой… и когда идея из прибыльной превратилась в опасную, отступил в сторонку, предоставив другу… или не другу, но потенциальному приятелю, шанс для карьеры.
Это ведь… Удобно? И вполне в духе семьи. Доказать? Не выйдет.
— А он… участвовал в экспериментах?
И дядюшка Фердинанд пожал плечами:
— В первой части определенно нет, а вот дальше… не знаю.
Гм, а идея хорошая.
С другой стороны…
Почему бы не навестить другого дядю, раз уж во мне такая любовь к родственникам проснулась?
К сожалению, я вынуждена была признать, что дорогой дядюшка, если и был в чем виновен, то отныне стал неподсуден. Нет, толковый некромант, быть может, сумел бы поднять его, однако коронный суд к мертвым — настоящим мертвым — относился с неподобающей снисходительностью.
Поэтому я удовлетворилась тем, что от души пнула тело. И заработала укоризненный взгляд Диттера.
А что? Заслужил. Был поганцем и умер… не своей смертью.
Лежал дядюшка на огромной кровати с балдахином, с которого спускались витые шнуры, украшенные гроздями золотых кистей. Пыли на этом добре скопилось изрядно. А так… помпезненько, нечего сказать… резные ножки. Изголовье. И шелковые ленты с него свисающие. Надо полагать не просто так украшение, но со смыслом. Ленту я потрогала, убеждаясь, что, несмотря на возраст, была она вполне себе крепкой. Подергала. И отпустила.
Алые простыни. Черные подушки. И рыхлая дядюшкина туша, смотревшаяся в этом великолепии чуждо… мертвые в принципе не слишком красивы — себя я отнесу к исключениям, а уж этот-то… расплывшийся живот, поросший реденьким рыженьким волосом, который к паху становился темнее и не таким уж редким.
— В обморок не упадешь? — поинтересовался Фердинанд, прикрывая тело простыней.
— Нет.
Из-под простыни выглядывали босые ноги с кривыми пальцами и розовенькими какими-то слишком уж аккуратными пяточками.
Я вздохнула. И наклонилась.
Тронула рукоять ножа, торчащего из глазницы. Хороший удар…
— Самоубийство? — я исключительно предложила, но по тому, как переглянулись мои мужчины, поняла, что версию эту благую не поддержат.
А жаль. Все-таки родовая честь… остатки ее… чувствую, стоит копнуть в этом дерьме, и остатков не останется.
— Я… — дядюшкина законная супруга, сидевшая у кровати тихо-тихо, очнулась.
А я поняла, что впервые слышу ее голос.
— Я не хотела… я не думала…
— Не думала, — согласилась я, разглядывая это чудо.
Она была молоденькой, но при этом… Уставшей? Обессиленной?
