Конечно, я сочувствую Матерям, зная, что вчера они лишь исполняли приказы. Я уверена, они страшно переживали, видя, как меня наказывают, но, хоть и скрепя сердце, все-таки подчинились, а значит, предали мою любовь к ним.
Мне всегда хочется верить, что их роль в моей жизни носит куда более личный характер, нежели чем простое выполнение требований начальства – в конце концов, для меня они ближе всех к моей настоящей матери. Но матери не бросают своих детей. Они бьются за них. Возможно, Матери ближе к ним, чем ко мне. Не зная, кому теперь можно доверять, я понимаю, что придется самой бороться за себя и противостоять всем, кто меня окружает. В том числе и дорогой матери Кади, смуглолицей и жизнерадостной, которая обычно заряжает меня весельем. Но только не сегодня.
– Ева? – ласково произносит она.
Я не отвечаю. Просто смотрю на голубое небо за окном.
– Я принесла и твои витамины… – Ее голос дрожит, и она шмыгает носом.
Я слышу ее судорожный вздох – плачет, что ли? Ком подступает к горлу. Я напрягаю слух, пытаясь угадать, в каком она состоянии, однако даже не думаю о том, чтобы повернуться и послушно выполнять ее просьбы.
– Я оставлю это здесь. – Ее голос звучит тверже, и я слышу, как она ставит поднос на прикроватную тумбочку. – Я скоро вернусь, чтобы помочь тебе принять душ. – Она тянется ко мне и поправляет простыню, прикрывая мои плечи. Под тонкой тканью я чувствую, как ее рука скользит ниже и крепко пожимает мое предплечье. Она быстро поворачивается и уходит.
До меня доходит, что она искренне переживает за меня, и этот мимолетный физический контакт – для нее единственная возможность выразить свою поддержку, потому что за нами наблюдают.
Кто бы сомневался.
Выходит, не я – против них, а мы — против них. Неважно, будет нас только двое – я и мать Кади, – или со мной заодно все Матери, но мне отрадно сознавать, что я не одинока в своих чувствах. Это придает мне сил.
Я не собираюсь завтракать и общаться, как обычно. Во всяком случае, сегодня. Может, и завтра. Я останусь глухонемой. Более того, я хочу дать понять Матерям, что обида не забыта. Они должны знать, что имеют дело не с безропотной девицей, готовой жить по чужой указке. И, если мне придется умереть с голоду в попытке отстоять свои права – что ж, значит, так тому и быть. Хотя я сомневаюсь, что до этого дойдет. Они позволят мне быть с Брэмом. Не посмеют отказать.
Вдохновленная собственной решимостью, я вылезаю из постели, одетая в то, что носила вчера, и отправляюсь на первый урок. Несвежая одежда, немытое тело и босые ноги – что делать, если только так я могу выразить свой протест?
29
Брэм
Хартман убедил меня поужинать в клубе-столовой.
– Тебе пойдет на пользу, если ты покажешься там, – говорит он по дороге. – Иначе они выльют на тебя ушат помоев, как всегда в твое отсутствие.
Они и при мне с удовольствием позубоскалят, так что это не убийственный аргумент в пользу того, чтобы сидеть с Джексоном за одним столом. Я согласился поддержать компанию по одной-единственной причине: поскольку меня лишили доступа к ежедневным отчетам, только в разговорах с коллегами-пилотами я могу раздобыть информацию о Еве.
– О, вы только посмотрите, кто решил осчастливить нас своим присутствием, – объявляет Джексон, когда мы заходим в столовую, просторный зал с высокими потолками и длинным прилавком, еще не полностью заставленным блюдами. Не знаю, почему, но стены здесь окрашены зеленым: светло-зеленый верх и темно-зеленый низ. Этот цвет, как говорят, успокаивает, но, по мне, он создает больничную атмосферу, отчего еда кажется невкусной. Вот почему чаще всего я питаюсь в общаге.
– Джексон, джентльмены. – Я приветствую всех, и мы занимаем свои места в конце скамейки. – Сегодня было интересно, – продолжаю я, пытаясь сходу влиться с общий разговор.
– Клянусь, я бы прыгнул, если бы предложили протестировать это оборудование, – хвастается Джексон, тыкая ножом для масла меж пальцев растопыренной на столе пятерни. Очевидно, он не очень ловок в этой игре, судя по паутине тонких шрамов на кисти руки.
– Ты бы прыгнул до или после того, как блеванул с платформы? – подкалывает его Локк, и Джексон, краснея, стреляет в него убийственным взглядом.
– Если серьезно, парни, вы слышали, что больше половины Перчаток неисправны? – спрашивает Уоттс, поправляя очки в черной оправе, вечно соскальзывающие с его сального носа.
– Больше половины? – Хартман ошеломлен.
– Ага. По крайней мере, половина из нас, стоявших на той жердочке, совершила бы гигантский Прыжок Веры навстречу очень быстрой смерти, будь вчера не учения, а настоящая эвакуация. – Для убедительности Уоттс шлепает ладонью по столу. – Бац, и в лепешку!
– Обидно, что тебя все-таки не заставили прыгнуть, Джексон, – поддразниваю я.
Шутка встречена добрым смехом.
– Почему бы им просто не заменить эту рухлядь? – недоумевает Джексон, игнорируя мою остроту.
Хороший вопрос.
– Вероятность того, что возникнет катастрофическая ситуация, при которой нам придется выпрыгивать из здания с этими нелепыми штуками, составляет один к одиннадцати миллионам. Если прикинуть, какие ресурсы требуются на замену каждой Перчатки и ее обслуживание, можно понять, что на текущий момент это не в приоритете, – объясняет Уоттс. Он лучше всех разбирается в политике управления этим комплексом, к тому же обожает статистику. – Впрочем, и «Титаник» считали непотопляемым.
– Чего-чего? – спрашивает Джексон.
– Не бери в голову, – отвечает Уоттс, закатывая глаза.
– Слушайте, а что это за проекционная фигня, которая там маячила? Я раньше не видел таких. – Джексон все возится с ножом.
За столом повисает молчание. И тут я замечаю, что все взгляды устремлены на меня.
– Их не так много, насколько я помню по рассказам отца. Когда программузакрыли, было много споров о том, что с ними делать дальше, – объясняю я.
– Споров?
– Ну, да, в конце концов, это же мыслящие умы. Этично ли просто отключить их? – задаю я вопрос, не ожидая услышать ответ. Отряд «Х» погружается в раздумья.
– И чем все закончилось? – спрашивает Крамер.
– Их перестали создавать, а существующих Проекционов рассеяли среди населения.
– Боже! Так их там немало? – Крамер заинтригован.
– Бред в духе ЭПО. Надо было просто отключить этих софтовых ублюдков.
– Но они считают себя живыми, верно? – Крамер быстро ухватывает суть.
– Насколько мне известно. – Я пожимаю плечами.
Зеленые стены тускнеют, и оживают встроенные в них мониторы реалити-ТВ, выплескивая на нас поток рекламы. Такие ролики транслируются по всей Башне. Все, что ЭПО хочет показать и навязать нам, повторяется в течение дня с регулярными интервалами на всех общественных мониторах, причем не только в Башне, но и по всему городу.
Вы – последние женщины рода человеческого, произносит зрелый женский голос на фоне красивого заката. Этот голос неизменно
