Шагая по виа Венето сквозь праздную полуденную толпу, состоящую из туристов, клерков, киношников и полногрудых девиц, Джек увидел Деспьера, сидящего за маленьким столиком на веранде кафе. Благодаря солнечному теплу всем казалось, что зимой нет места на земле более приятного, чем Рим, – это было написано на лицах прохожих, слышалось в их радостном многоязычном гомоне.
– Садись. – Деспьер коснулся рукой соседнего кресла. – Наслаждайся итальянским солнцем.
Джек сел и, подозвав одного из официантов, раздраженно протискивающегося между людьми с подносом, на котором стояли чашечки с кофе, тонкие бутылочки с кампари и другими винами, заказал вермут.
– Dottore, – сказал Деспьер, – вчера вечером ты меня испугал. У тебя был вид тяжело больного человека.
– Нет, – Джек вспомнил ночь, – все обошлось. Просто я немного устал.
– Ты вообще-то здоров, Dottore?
– Конечно, – ответил Джек.
– На вид ты крепок, как скала. Я бы назвал тебя бессовестным обманщиком, если бы узнал, что на самом деле изнутри ты изъеден болезнями. Другое дело – я. – Деспьер усмехнулся. – Увидев меня, ученые сломя голову бегут в лаборатории, спеша изобрести чудесный эликсир, способный помочь мне. Тебе известно, что я получал инъекции препаратов, изготовленных из плаценты недавно рожавших женщин, а также из мужских сперматозоидов?
– Зачем ты это делал? – недоверчиво спросил Джек.
– Чтобы продлить жизнь. – Деспьер помахал рукой мужчине и светловолосой женщине, проходившим мимо столика. – По-твоему, мне не стоит пытаться продлить жизнь?
– Ну и как, помогает? – поинтересовался Джек.
Деспьер пожал плечами:
– Я жив.
Официант поставил перед Джеком бокал и налил в него вермут. Деспьер помахал рукой двум длинноволосым девушкам, на бледных лицах которых не было следов косметики; они покинули киностудию на час, чтобы перекусить. Похоже, Деспьер знал каждого второго человека, проходившего мимо столика; он приветствовал всех одним и тем же вялым движением руки и живой, насмешливой улыбкой.
– Скажи мне, Dottore, – не вынимая сигареты изо рта и щурясь от дыма, произнес развалившийся в кресле Деспьер, – какое впечатление произвел на тебя шедевр Делани, который ты смотрел сегодня утром?
– Ну, – осторожно начал Джек, – монтаж еще не завершен. Пока рано что-либо говорить.
– Ты хочешь сказать, получилась дрянь. – На лице Деспьера появилось любопытство.
– Вовсе нет, – возразил Джек.
И Делани, и Деспьер были друзьями Джека, и он не считал нужным приносить одного из них в жертву другому ради какой-то журнальной статьи.
– Дай бог, чтобы ты был прав, – заметил Деспьер.
– Что ты имеешь в виду?
Сегодня Джек в обществе Деспьера испытывал неловкость.
– Тебе известно не хуже, чем мне, – наш друг Делани прижат к канатам. Один слабый фильм, и ему не найти работы. Ни в Голливуде, ни в Риме, ни в Перу…
– Я ничего об этом не слышал, – сухо сказал Джек. – Я не слежу за прессой.
– Ах, – ироническим тоном произнес Деспьер, – если бы у меня были такие преданные друзья…
– Слушай, Жан-Батист, что ты напишешь в статье? Ты хочешь его прикончить?
– Я? – Деспьер с наигранным удивлением коснулся рукой груди. – Неужто я слыву человеком, способным на такое?
– Ты слывешь человеком, способным на многое, – заметил Джек. – Что ты собираешься о нем писать?
– Еще не решил. – Деспьер улыбнулся, поддразнивая Джека. – Я бедный и честный газетчик, служащий, как все бедные и честные газетчики, одной лишь правде.
– Каким будет твой материал?
Деспьер пожал плечами:
– Я не намерен петь ему дифирамбы, если ты спрашиваешь об этом. За последние десять лет, как тебе известно, он не сделал ни одной приличной картины, хотя по-прежнему держится так, словно изобрел кинокамеру. Позволь задать тебе один вопрос. Он всегда был таким?
– Каким? – Джек изобразил на лице недоумение.
– Ты меня понял. Высокомерным, нетерпимым по отношению к тем бездарностям, с которыми вынужден работать, обожающим лесть, глухим к критике, считающим дерьмо, которое он создает, шедеврами; никого не уважающим, ревнивым к работе своих коллег, транжирой – когда речь идет о чужих деньгах, не пропускающим ни одной юбки, словно ирландская ассоциация коннозаводчиков выдала ему лицензию на совокупление со всеми хорошенькими дамочками, которые попадутся на пути…
– Достаточно, я уже все понял.
Джек на мгновение вообразил, какой будет вид у Делани, когда кто-нибудь переведет ему с французского эту статью. Надо предупредить Мориса, чтобы держался подальше от Деспьера или попытался найти с ним общий язык. Любопытно, чем Делани удалось пробудить в Деспьере такую антипатию, подумал Джек. Как помочь Морису?
Деспьер насмешливо улыбался; тонкими длинными губами француз сжимал дымящуюся сигарету. Жан-Батист пригладил рукой свои волосы, подстриженные по моде, родившейся в Сен-Жермен-де-Пре; он явно наслаждался бурей, вызванной им в душе Джека, и сейчас походил на бледного, болезненного и чрезвычайно смышленого мальчишку, которому удалось разыграть взрослых.
– Скажи, Dottore, правда я – мерзкий, коварный француз?
– Ты его не знаешь по-настоящему. Он совсем не такой, каким ты его видишь. Или, во всяком случае, ты разглядел только одну сторону. Худшую.
– Хорошо, Джек. Я весь внимание. Расскажи мне о его достоинствах.
Джек заколебался. Он устал, голова была тяжелой после бессонной ночи; Джек ловил на себе взгляды людей, рассматривавших его нос и синеватую припухлость под глазом. Сегодня он не испытывал желания защищать кого-либо. Ему хотелось сказать Деспьеру, что он не в восторге от той легковесной, жалящей язвительности, с какой журналисты представляют своих жертв публике. Джек вспомнил, как Делани, сидя вчера в зале кинотеатра, глухо произнес после сеанса: «Я был великим человеком», как потерявший веру в себя Морис попросил его сегодня утром: «Будь другом, соври ему немного».
– Я познакомился с ним, – начал Джек, – еще до войны, в 1937 году. Я был занят в спектакле, который проходил апробацию в Филадельфии…
Он замолчал. Деспьер улыбался двум девушкам, остановившимся перед столиком. Не вставая, Деспьер заговорил с ними по-итальянски. Солнце находилось за их спинами, и Джеку не удавалось разглядеть девушек. Его раздражало, что Деспьер отвлекся, помешав ему продолжить рассказ о Делани. Джек внезапно поднялся.
– Послушай, Жан-Батист, – перебил он француза, – поговорим в другой раз. Ты сейчас занят, и я…
– Нет-нет. – Деспьер протянул руку и сжал плечо Джека. – Немножко терпения. Помни, ты находишься в Риме, а не в Нью-Йорке. Dolce far niente[13]. Девушки хотят с тобой познакомиться. Они видели твою картину и восхищены ею. Правда, девушки?
– Какую картину? – глупо спросил Джек.
– «Украденная полночь», – ответил Деспьер. – Мисс Хенкен. Синьорина Ренци.
– Здравствуйте, – неприветливо произнес Джек.
Он слегка передвинулся, чтобы солнце не слепило глаза, и наконец рассмотрел девушек. Джек, не страдавший избытком патриотизма, решил, что наименее привлекательная из них, вероятно, американка. У нее были песочного цвета волосы и сухая кожа; на тонких губах мисс Хенкен играла безрадостная улыбка, которая словно говорила о том, что к своим тридцати годам девушка успела познакомиться со многими городами и мужчинами и везде с ней обошлись плохо. У ее спутницы, молодой итальянки, были живые темные глаза, длинные черные волосы и оливковая кожа. Высокая синьорина Ренци распахнула свое бежевое шерстяное пальто,
