– Славный малый, – произнес старик, улыбнувшись. – Задушат его скоро.
Кожа Викулы была рябой и шелушащейся, а белки глаз голубоватыми.
– Он сказал, в вас бесы живут.
– Семеро.
– Лопаюсь, лопаюсь, матушка! – кричали по соседству.
Старик сцепил замком узловатые пальцы.
– Вы про топь спрашиваете? Про Краакен?
– Краакен? – нахмурился следователь. Он смотрел попеременно то на Викулу, то на запертую комнату справа.
– Деревня такая, чухонская. На реке Вуоксе была. Там от Аньки-царицы еретики хоронились, кто креста не чтил. Огородились болотами и болотам молились.
– Боже! – закричала женщина. – Боже, за что?!
– Помрет, – сказал с улыбкой старик.
– И куда девалась деревня? – спросил Кержин, который чувствовал себя неуютно в этой странной хижине. Мерещилось, что на иконах нарисованы исполинские синюшные младенцы с нимбами из пуповины.
– Утопла в двадцать четвертом. Как наводнение было, в реку ушла, и все погибли.
– Ты это рассказал солдату? Лысому мордовороту? Андрону?
Старик закивал энергично.
– И о кладе. Еретики-то деревню не покинули, потому что святыня у них была. Так люди говорили. То ли телец золотой, то ли русалка яшмовая. И, бывало, храбрецы совались туда, но без толку. Вот и солдатик распытывал, где она, деревня.
– И где?
Женщина прекратила кричать. Постанывала слабо.
Викула облизал не по возрасту крепкие резцы, такие прочит реклама чудодейственного зубного эликсира доктора фон Заппа.
– Верст за сорок до Терийоки сверните. За заброшенными смолокурнями.
– Спасибо, старик.
Кержин был у дверей, когда Викула сказал:
– Адам.
– Я назвался разве? – спросил Кержин, уставившись на дверную ручку.
– Что же ты, Адам, Господа гневишь? Грехи множишь?
Кержин обернулся.
Глаза старика мерцали болотными огоньками из-под полей шляпы, и ухмылка рассекла обезьянье лицо. На иконах кривлялись младенцы-головастики.
– Рисовал бы лучше, сынок, – сказал старик не своим, елейным голосом, – уволился бы, уд греховный свой откромсал и рисовал бы.
– Что ты мелешь? – рявкнул Кержин.
Викула заулыбался шире.
– В аду оно знаешь как? Как в океане. Восминог на кресту распят, и миноги тебе ноженьки кушают. Ам-ам…
Бахнула дверь справа, прогнала наваждение. Вышла толстая тетка, оттирая полотенцем кровь с рук. Только сейчас Кержин понял, что в хижине царит тишина.
– Отмучилась бедняжка, – сказала тетка. – И лялька умерла.
Викула поерзал на стуле. Хихикнул.
– Отужинайте у нас, милок. У нас мясо на ужин. Ам!
…О том, что его пасут, Кержин догадался сразу. Мостки повизгивали, и тень перебегала от фонаря к фонарю.
«Сопляки, – подумал Кержин. – Ну, сыграем».
– Эй, дядя! – шикнули из темноты. Театрально выдавая альт за прокуренный бас.
Девица сменила спенсер на рабочую тужурку и замоталась платком. Ее коллега подкрался сзади, очертил намерения острием ножа по кержинской сермяге.
– Ходь с нами, дядя.
Они затащили его в смердящий тупиковый проулок. Пихнули к стене.
– Что же ты, гусь, – пожурил коротышка, целя длинным лезвием в следователя. – Сажей выпачкался, а у самого в одном оке гимназия, в другом – семинария. Чай, и карманы не пусты?
– Не губите, – промямлил Кержин.
Деньги и револьвер лежали в подшитом мешочке под мышкой. Из карманов он выгреб три пятиалтынных.
– Христом Богом! Не сиротите деток!
Девица поторапливала нетерпеливо.
– Коньки сымай! – коротышка указал ножом на сапоги Кержина.
– Как же я босым-то?
– Сымай!
Он, охая, завозился с обувью.
– Не православно, голубушки! Не по-русски, ей-богу. Люди вы нравственной рыхлости!
Свинцовый кастет переместился из голенища в кулак. Кержин выпрямился, левым предплечьем отбивая нож. Кастет чмокнул подбородок коротышки. Сокрушительный удар подбросил в воздух. Перекувыркнувшись, грабитель шлепнулся о стену и развалился поперек проулка. Кержин наподдал сапогом контрольный.
Воровка попыталась удрать, но следователь встал на пути. Схватил за шиворот. Пуговицы отлетели с тужурки, съехал платок. Плеснули синевой испуганные глаза.
Она брыкалась минуту, потом ослабла в углу, покорная року.
– Ну все, все, баста, – примирительно сказал Кержин и по-отцовски пригладил волосы девочки. Они были мягкими, детскими. Как и искусанные губы и округлые щеки.
– Прости, что дружка твоего огрел, нервный я. К тебе разговор будет.
Она захлопала ресницами.
– Звать тебя как?
– Амалией, – сказала после паузы.
– Где здесь заночевать можно, Амалия?
– Над трактиром комнаты сдают, – непонимающе пролепетала девушка.
– Ага.
Кержин, не спуская с пленницы взора, порылся за пазухой, извлек радужные ассигнации. Воровка сглотнула, вперившись в бумажки.
– У нас с тобой два варианта, Амалия. Или я кличу городового, и тебя за безобразия и скверный норов в сибирку оформим, или разбогатеешь на три сотенных.
– Три… – она запнулась. – А что делать надо?
– Переночевать со мной.
Он ждал новую порцию царапаний и брыканий, но Амалия оцепенела. Вращались шестеренки в голове, дошло-таки, чего хочет несостоявшаяся жертва. Проклюнулась улыбка. Сперва робкая, затем насмешливая.
Обитательницам трущоб не привыкать к амурно-финансовым предложениям.
– Нешто понравилась?
– Видать, так.
Она приосанилась, из пленницы превращаясь в хозяйку ситуации.
– Три мало.
Кержин невесело хохотнул.
– Городовой бесплатно облапит.
– Что у тебя на мутузке, дядя?
– А? – он коснулся выбившейся из-под ворота веревки. Висящего на ней серебряного Иисуса.
– Триста и крестик, – сказала Амалия. Ее хорошенькое лицо стало взрослей, грубей, костистей.
– Не кощунствуй, дура.
Она взяла его ладонь своими руками в стигматах и притянула к себе. Смотрела, не моргая, пока он трогает сквозь краденую батистовую рубашку товар.
«Потому что блудница – пропасть, а чужая жена – колодец».
– Крестик, или сама сдамся жандарму.
Он с трудом убрал руку.
«Отдаю тебя, Господи, грешнице. Ты ей нужнее».
– Добро.
Переступил через коротышку, присвоил нож. Потопал, сутулясь, и слышал, как Амалия семенит следом. А ночь засевала окраину дождевой пылью.
В четырехаршинной каморке пахло жареной салакушкой, подсолнечным маслом и квашеной капустой. Трактирная шарманка заладила нудную «Лучинушку». Вспыхивала, агонизируя, нагорелая светильня в шкалике. Дребезжала печная отдушина.
Кержин пил из горлышка. Облокотился на подушку с припрятанным под ней револьвером. Амалия сидела по-турецки на верблюжьих одеялах, не срамясь наготы, прикасаясь к мужчине пирамидками цветущих тугих грудей.
«Растлевали девственные сосцы ее, – подумал Кержин тоскливо, – изливали на нее похоть свою».
– Я у вашего Викулы был, – сказал он, болтая в графине водку. – Правда, что он бесами одержим?
Амалия пожала плечами. Запустила ноготки в седую поросль на торсе следователя.
– Да ты и сам одержим, дядя. Какому дьяволу служишь, а?
Он окропил водкой курчавый треугольник ее паха.
– Этой дьяволице служу.
Навалился на Амалию медведем. Она засмеялась, подставляя себя поцелуям, запела:
– Полюбила я соколика, да не франта-алкоголика. Полюбила я любовничка. Полицейского чиновничка. За бутылку «лисабончика».
Дареный крестик мотался по взмыленному телу, и, целуя твердые соски, Кержин тыкался в Спасителя губами.
– По макушке его гладила, плешь любезному помадила…
Ойкнула, когда Кержин резко перевернул ее на живот.
– Возьми цитру, – сказал он в короткостриженый затылок, – играй и пой, блудница, чтобы вспомнили о тебе.
– Чудной ты, дядя, – прошептала Амалия.
– Это не я. Это Исайя.
Ему приснился врач Антонов, наклонившийся к нему вплотную, всматривающийся в его зрачки.
Воскресным днем он арендовал красавца рысака и подался верхом на запад. Оставил в дверях карту с пометкой. Если не воротится к понедельнику, посыльный найдет ее, а Штроб пошлет агентов.
У залива шуровали землекопы. Тарахтели к дачным поселкам конки, коляски, груженные праздной публикой. Было пасмурно, но без мокроты. Идеально для охотников и художников.
Не покойный ли отец примостился на стульчике у скошенной межи, фиксирует кисточкой косматые тучи?
Восьмилетний Адам погожим июльским полуднем наведался
