В следующем году Кляйнер посетил Лавкрафта: «У дверей дома на Энджелл-стрит, 598 меня встретила его мать, женщина ростом лишь немного ниже среднего, с седеющими волосами… Она была очень сердечной и даже оживленной и в следующий миг препроводила меня в комнату Лавкрафта. В те дни он еще не преодолел некоторую натянутость в поведении…
Я заметил, что каждый час или около того его мать появлялась в дверях со стаканом молока, которое Лавкрафт выпивал. Мне вроде бы предложили чашку чая, но к тому времени мне стало жарко в комнате, и я подумал, что было бы неплохо предложить немного прогуляться. Я немного отвлекусь и замечу, что комната, в которой я сидел, была довольно маленькой и с трех сторон была заставлена книгами, в основном старыми».
Хотя Лавкрафт говорил, что не испытывает интереса к редким книгам как таковым, он унаследовал впечатляющую фамильную коллекцию старых томов. Помимо подшивок периодических изданий восемнадцатого века, у него было около сотни книг, изданных до 1800 года, в том числе несколько книг семнадцатого века и одна за 1567–й. Самым ценным отдельным предметом его коллекции, по его словам, был экземпляр «Magnalia Christi Americana» Коттона Мазера, датированный 1702 годом.
«На стене рядом с его столом висели небольшие портреты Роберта Э. Ли, Джефферсона Дэвиса и один или два других. Прямо над столом висел календарь; это был „Фермерский календарь“, с которым он был знаком уже много лет».
Коллекционирование старых «Фермерских календарей» было долгим увлечением Лавкрафта. Он пригласил Кляйнера на одну из прогулок по старинным местам, которыми так прославился. Они прошли по Провиденсу несколько миль, в то время как Лавкрафт показывал старинные здания и рассказывал об их истории и архитектуре.
«По дороге к его дому, пока мы оставались в деловой части города, я предложил зайти в кафетерий выпить чашечку кофе. Он согласился, но себе заказал молоко и смотрел на меня с некоторым любопытством, пока я допивал кофе и доедал пирожное, а может, и пирог. Мне пришло на ум, что это посещение людной закусочной – самой скромной, – возможно, было явным отклонением от его обычных привычек…
Мне всегда казалось, что основные инстинкты Лавкрафта были совершенно нормальными. Выведенный из угнетающей больничной атмосферы своего дома и из-под опеки матери или тетушек, он поразительно оживал. Более того, он по-настоящему умел понравиться другим»[179].
Много позже Лавкрафт сказал, что не любит молоко, если только оно не смешано с кофе и какао. Он также выпивал огромное количество кофе, хотя, бывало, пил и «Постум» или другие заменители кофе с идентичным вкусом.
В 1914 году Даас, призвавший Лавкрафта в ряды издателей-любителей, свел его с Морисом Винтером Мо (1882–1940). Мо преподавал в средней школе английский язык, сначала в Аплтоне, а затем, начиная с 1920 года, в Милуоки. Он был ученым мужем, семитологом, читавшим клинопись, а также благочестивым пресвитерианином, старейшиной в своей церкви.
Через переписку Мо познакомил Лавкрафта с еще двумя друзьями. Первый был Айра Альберт Коул, поэт-ковбой из Канзаса. Другой был одним из бывших учеников Мо, высокий, крепкий, взъерошенный молодой интеллектуал по имени Альфред Галпин (род. 1901).
Еще одним другом стал Джеймс Фердинанд Мортон (1870–1941). Мортон, уроженец Литлтауна, штат Массачусетс, был, как и Лавкрафт, выходцем из старой новоанглийской семьи, он приходился внуком преподобному Сэмюэлю Фрэнсису Смиту, автору слов песни «Америка». Мортон был низким, плотным мужчиной с густыми седеющими рыжими волосами и усами. Его умеренная экстравагантность заключалась в ношении обычной фетровой шляпы с распрямленной стоячей тульей, как у котелка. Выпускник Гарварда, Мортон работал газетным репортером, а в последствии стал профессиональным лектором. Его нанял для лекций Нью-йоркский отдел народного образования, помимо чего он профессионально занимался генеалогией.
Как и Лавкрафт, Мортон обладал поразительной эрудицией, был воздержан в привычках и имел множество увлечений. В число этих хобби входили любительская печать, генеалогия, минералогия, решение головоломок, права негров и движение за «единый налог» Генри Джорджа. Из-за последних двух ультраконсервативный Лавкрафт описывал Мортона как «расходующего изумительный ум на радикальную чушь»[180].
Наконец, был Сэм Лавмэн, молодой продавец книг из Кливленда, который увлекался любительской прессой примерно с 1907 года, но забросил ее. Немногим старше Лавкрафта, Лавмэн обладал приятной внешностью, несмотря на большие уши и раннее облысение. Бухгалтер по профессии, во время Первой мировой войны он служил в американской армии, в ходе которой его жена умерла при родах. У него был немалый поэтический талант, со склонностью к классическим греческим темам. Его красочные мелодичные стихотворения, которыми Лавкрафт восторгался с 1915 года, тяготели к чувственности и сентиментальности и были полны бабочек, цветов и слез. Поэма «Вакханалия» (посвященная крайне далекому от склонности к разгулу Лавкрафту) начинается:
Вино до краев бутыль наполняет,Для гостя особого оно;Лорд юный жилетку ослабляет,Его фиалок венок увивает —И пирушка для него, Пирушка для него.Лавкрафт считал Лавмэна близким по духу с первого же знакомства. Последний выбыл из ОАЛП, и Лавкрафт писал Кляйнеру: «С моей помощью Лавмэн восстановился в Объединенной ассоциации. Еврей он или нет, я очень горд, что являюсь его гарантом… Его поэтическая одаренность – высшего порядка… Его разнообразие идей, средства выражения, знание античности и старины ставят его в первые ряды». В другом месте он заявил, что Лавмэн – «выдающийся язычник – и еврей по происхождению»[181].
Эта дружба была одной из самых противоречивых вещей в парадоксальной жизни Лавкрафта. Когда он встретился с Лавмэном в 1922 году в Нью-Йорке, он писал: «Лавмэн крайне восхитителен – изысканный, учтивый, чуткий и эстетичный, однако он вовсю старается скрыть свои артистические наклонности под скромной внешностью обычной общительности… Его скромность потрясающе исключительна… Лавмэн выражает языком музыку, поэзию, цвет…»[182]
Из всех своих друзей самую теплую привязанность Лавкрафт испытывал к Лавмэну. И в то же время, как это открылось в полемике с Исааксоном, он исповедовал юдофобию, общераспространенную среди «старых американцев» его поколения, таких, как, например, великий Генри Адаме. На третьем и четвертом десятке у Лавкрафта (вопреки усилиям Августа Дерлета обелить его) эта фобия выросла до настоящей ненависти. Он писал письма, щедро восхваляя ум, благородство и другие достоинства Лавмэна и в то же время понося евреев вообще. Одно письмо переворачивает обычные доводы за национальную терпимость: «Нет ничего глупее, чем ограниченная банальность идеалистически настроенного социального работника, говорящего нам, что мы должны извинять омерзительную психологию евреев, ибо мы, подвергая их гонениям, в некоторой степени ответственны за нее. Это отвратительный вздор… Мы презираем евреев не только из-за тех клейм, которые наложили на них наши преследования, но из-за их недостаточной стойкости… на своем пути, которая всецело и позволила нам
