Рука машинально вытащила кистень, и Ломакин стал медленно обходить стол, вытянув руку и приготовившись ударить.
— Положь кистень, Родион Ильич, — неожиданно раздалось откуда-то сзади. — Не балуй, а то башку твою тупую вмиг снесу, и душу грешную долой.
Ростовщик, оказавшийся неизвестно каким образом позади художника, для убедительности постучал ему по затылку здоровенной палкой с выдубленной сердцевиной и залитой в полость свинчаткой. Ломакин неторопливо развернулся, пряча кистень в карман. Тут же в кабинет вошла, держа в руках свечу, миловидная барышня. Художник быстро взглянул в глаза Фирсанову, но увидал в них только обыкновенное безразличное выражение. Видимо, подобное поведение было ему не в диковинку.
— Старшая дочь моя, Вера, — представил вошедшую Гаврила Илларионович как ни в чем не бывало.
Барышня поклонилась Ломакину, поставила свечу на стол и чинно вышла из кабинета.
— Прошу деньги, — протянул Фирсанов два серебряных рубля.
Ломакин молча взял деньги и только тогда ощутил, насколько он взволновался: ладонь его, принявшая от ростовщика монеты, была мокрой от пота. Фирсанов тоже это заметил и еще раз криво и противно усмехнулся в лицо художнику. Лицо Родиона покрылось краской, он поскорее подхватил шапку и молча выскочил вон из кабинета. Неизвестно как оказавшаяся перед ним давешняя старуха препроводила Ломакина до дверей и, сказавши: «Счастливо, батюшка», быстро заперла их, едва посетитель оказался снаружи. Ломакин некоторое время постоял неподвижно, приходя в себя и глядя на два серебряных рубля, все еще зажатых в потный кулак, а затем резко повернулся и устремился подальше от этого места.
«Господи, да я только что чуть человека не убил, — ударяла в его голове одна и та же мысль. — А как бы убил, то что тогда? А вдруг Вера эта вошла бы — а тут я с кистенем и ее батюшка с пробитою головой лежит? Ужас! Ее-то ведь тоже бы пришлось убивать!»
На улице было темно, словно уже наступила ночь. Ломакин прошел вдоль Садовой, затем спустился в подвальный кабак с ржавою вывеской у входа, именуемый в народе «низок». Он находился точно в бреду, а потому заказал подскочившему мальчику водки, показав при этом целковый. Мгновение спустя перед ним на грязном столе оказался штоф и немногочисленная разносольная закуска. Мальчик даже для приличия протер перед гостем чрезвычайно грязной тряпкой столешницу, отчего та стала казаться еще грязнее. Дремавший у самовара кабатчик приоткрыл осоловелые поросячьи глаза, мельком глянул на Ломакина и вновь погрузился в сон. Масляные лампы, что горели по углам кабацкого помещения, сильно чадили, окутывая низкий потолок копотью, которая смешивалась с кухонными запахами и вонью блевотины, не смытой с пола после недавней шумной попойки. Все это унижало гордость не привыкшего к подобным заведениям художника, однако Ломакин настолько погрузился в собственные думы, что не замечал окружавших его мерзостей. Ныне ему казалось намного более мерзкой своя душа, нежели кабак для опустившихся пьянчуг.
«Как же это я смог? — залпом выпивая первый стакан, подумалось Родиону. — Ведь мог же убить, мог. О боже, и за что? За деньги, что ростовщик прячет в своем бюро? Вот глупости! За картину! Вот за что я его хотел убить! За искусство. Я хотел ею обладать. Господи, до чего же хороша картина. А этот паучина ее тепереча перепродаст втридорога, как тот женский портрет, что у него в прихожей висел. Продаст такую картину и даже не вздохнет. Ну почему, почему я не могу так написать? Почто мне Бог дал вкус, но не дал таланта?»
Только когда штоф весь был допит, художнику пришла в голову совершенно сумасшедшая мысль: «А ведь надо было убить!»
Глава пятая
Немногочисленные гости вечера, проводимого в честь своего возвращения из-за границы графом Драчевским в собственном особняке, что располагался на Конногвардейском бульваре рядом со знаменитым «Домом с маврами», постепенно разъехались, несколько напуганные ужасной тучею, заслонившей небо над Петербургом. Остались лишь княгиня Долгорукова, ныне вдовая, издатель модного журнала Платон Николаевич Содомов, ставший скандально известным после дела о растлении несовершеннолетних девочек, правда, совершенно оправданный судом, флигель-адъютант Жорж Лурье, потомок известного французского сподвижника Петра, чрезвычайно красивый молодой человек, и новый знакомый графа Иван Безбородко. Была еще какая-то ветхая старушка, с которой приехала Долгорукова, чтобы не быть одной, что являлось моветоном в высшем свете, неизвестно каким образом затесавшаяся в узкий круг Драчевского и оставшаяся только лишь потому, что сладко задремала в стоящем в углу кресле, всеми забытая. Старуха, кажется, тоже была не то княгинею, не то графинею, никто толком не знал, да и не интересовался, уж очень ветха была старушенция.
Гости расселись в удобные кресла, лакеи разожгли английский камин, расставили по углам канделябры со свечами, и в гостиной стало уютно и тепло. Мрак за окнами, казалось бы, убрался вовсе или хотя бы на время ослабил свое страшное давление. Однако же туча никуда не делась, она просто стала менее заметной, но оттого нисколько не устранилась, продолжая пугать одиноких прохожих, вздумавших возвращаться ночной порою по безлюдным улицам города.
Граф, закуривший с разрешения княгини сигару, попросил присутствующих рассказать последние новости столицы.
— Я, господа, совершенно не в курсе того, что нынче в России-матушке творится, а потому прошу вас ознакомить меня. Вас, мой дорогой Иван Иванович, это не касается, — обратился он к сидевшему напротив Безбородко, — потому что мы с вами вместе приехали. Кстати, если кто забыл, это мой новый приятель Иван Иванович Безбородко, один из потомков известного канцлера. Прошу вас, поведайте мне о том, что же творится. А то я недавно узнал, что более не хозяин собственным мужикам. — Граф сделал обиженную мину и шутливо развел руками в стороны, давая понять, что никак не может взять в толк, отчего вдруг его лишили власти.
Взоры всех присутствующих обратились на издателя. Уж кто-кто, а он-то должен быть в курсе всех новостей. В этот момент лакей внес в гостиную большой поднос, на котором Иван, к своему неудовольствию, заметил бутылку шампанского «Моэт», о котором совсем недавно упоминал Ломакин.
«Как в воду глядел», — пронеслось у него в голове.
Издатель был, что называется, мужчиной в летах, с ровными, аккуратнейшим образом подстриженными усами, чрезвычайно холеный и довольный
