— А ты, Ванюша, по виду-то и не суди, — заключила Земляникина и кивнула головой тетушке Безбородко, сидевшей тут же на диване: — Поеду я обратно. Хорошо у вас, а дома, чай, лучше. Прощайте, Аглая Ивановна. И ты, Ванечка, прощай. К генералу не забывай заходить. Старик тебя шибко любит и постоянно поминает-с.
— Обязательно заедем, Аделаида Павловна, — заспешила тетушка, провожая гостью. — А уж я прослежу-с, чтоб мой племянник к генералу-то каждый божий день бегал-с. До свидания.
— Прощайте, — коротко кивнул, вновь смутившись настойчивостью тетушки, Иван.
Едва купчиха ушла, как он накинулся на Аглаю Ивановну:
— Так, милая тетушка, выкладывайте все, да не утаивайте от меня ничего: что за слухи ходят по Петербургу о свадьбе графа и Лизаветы Мякишкиной, моей невесты?
Тетушка захлопала редкими ресницами, прижатая племянником в угол, попыталась сделать вид, будто ей ничего не известно, но затем сказала, грозно глядя на Ивана:
— А то и говорят, что свадьба уже почти готовая, только одного дня и ждут, заранее назначенного молодыми.
— Какого дня? — воскликнул Иван.
— Какого-то, уж не знаю какого, но вот что я тебе скажу, Ванюша. Не тебе с графом тягаться! И даже не пытайся. Лизу тоже забудь. Не твоя она! Она же сама тебе от ворот поворот дала. Так? Знаю, что так! — гордо вскричала тетушка, все более и более сама загоняя племянника в угол. — Там все готово и тебя не послушают. А тут такая распрекрасная невеста тебе сама в руки идет, Аделаида-то Павловна! Не чета твоей Лизке! Шикарная женщина и при деньгах!
— Так ведь это же клетка, тетушка! — воскликнул Иван. — Не к этому я стремился! Не для этого все свои усилия прилагал!
— А ну и что, что клетка? Зато золотая, — наставительно заявила Аглая Ивановна, окончательно прижимая Ивана в угол. — А что касается твоих теорий и философических мыслей о свободе и служении Отечеству, так ведь этого у тебя никто не отнимает. Ты только женись, а уж там и о свободах своих рассуждай сколько влезет, и служи на славу себе и Отчеству, и стихи издавай в книжках. При купчихиных-то миллионах это все запросто делать можно будет. А уж когда у тебя миллионы, то все тебе в рот будут смотреть. Тебе же лучше и твоим теориям.
Аглая Ивановна строго и значительно поглядела на Ивана. Тот хотел было возразить, но внезапно сильнейшее чувство необратимости происходящего навалилось на него, чуть не душа в страшных своих объятиях. То было ощущение, что все уже решено, и свадьба Лизоньки с графом предрешена, да и его женитьба на купчихе-миллионщице тоже почти слажена. От омерзительного чувства обреченности судьбе, складывавшейся совершенно не так, как ему хотелось бы, молодой человек задрожал, а затем вдруг сильно заплакал. Слезы так и вырвались из его красивых глаз брызгами в разные стороны.
— Боже мой, — ласково сказала тетушка, прижимая к себе плачущего племянника. — Да ты же еще совсем дитя несмышленое. Надо ведь, а все туда же, все про свободы толкует, будто бы взрослый. Ну успокойся, дитятко мое. Тише, тише. Пойди-ка лучше поспи. А утром все образуется.
И Аглая Ивановна, подхватив плачущего Ивана под руку, повела его в спальню.
Глава десятая
Ломакин долгое время шагал по утреннему, в неясных сумерках городу, по обыкновению сосредоточенно рассуждая с самим собою и споря. Он направлялся в один кабак, что находился на углу набережной Екатерининского канала и Фонарного переулка. Кабак сей был знаменит среди петербургских студентов и темных дельцов дешевым, в три копейки, чаем на пару, а также горстью ароматных, хотя и несколько отсыревших сушек, посыпанных для живости маком. Зайдя в кабак, Родион Ломакин кивнул сидевшему у огромного десятиведерного самовара кабатчику и прошел через стойку на кухню. Кухня была вонюча и темна, освещаемая лишь масляной, вечно коптившей лампою да огромной, в четыре отделения, жаровней, на которой всегда что-нибудь клокотало и кипело, вываливая на проходивших мимо облака горячего пара. Художнику кухня всегда напоминала ад. Во всяком случае, именно таковым он себе представлял вместилище томившихся душ, а снующую с ухватами горбатую стряпуху в одних и тех же огромных валенках зимой и летом — чертом, смотрителем за огнем и пытаемыми.
Далее за кухнею, за потайной дверкой, имелась скромно обставленная комнатенка, с одним лишь круглым столом посередине да несколькими колченогими стульями, на которых восседали игроки в карты. Азарт свирепствовал в сей потайной комнатке, запрещенный полицией, но все же процветавший в подобных заведениях. Среди игроков, постоянными из которых были лишь шулера, частенько садились потешить страстишку к карточной игре по-мелкому и крупному странные личности в хороших еще, хотя и сильно затасканных костюмах. Сюртуков эти личности не носили, одеваясь по моде, но всегда с чужого плеча. Откуда у сих господ водились деньги — бог ведает, наша история не имеет к этому никакого отношения, но странные личности были при деньгах в любое время дня и ночи. Хотя и не работавшие, они считались занятыми делами и делишками, называемыми предприятиями. Среди личностей частенько встречались и каторжные, часто беглые. Были и бывшие студенты, и даже народники, но большинство, как их по старинке называли, просто лихие люди.
Войдя в комнатенку, пропускаемый неизвестно откуда выросшим перед самым носом мужиком в застиранной рубахе, Ломакин коротко кивнул, как старинному знакомому, сидевшему напротив двери на самом уважаемом месте низкорослому господину с красным, идущим зигзагом, словно молния, через бровь к носу шрамом. Кроме этого шрама самым приметным и запоминающимся у господина были глаза: быстрые, колючие и удивительно неприятные, когда пристально глядели на собеседника, будто прикидывали, куда бы получше вонзить ножик. Остальные сидящие за столом игроки были не так интересны, а потому Ломакин даже не взглянул на них, а отошел в угол комнатенки, где имелась еще одна дверь, ведущая в так называемую шептальню, комнатку с низеньким потолком, в которой обыкновенно велись между деловыми и прочими переговоры.
Господин со шрамом-молнией доиграл кон и, спасовав, направился следом за художником в шептальню.
— Ну? — спросил он, едва войдя в комнатку, у стоявшего напротив него Ломакина. — Чего надобно?
Это был известный среди уголовников Петербурга Ефим Петров, более
