– Постой. – Ричард привлек ее к себе, чему она охотно подчинилась. – Почему ты так разговариваешь? Ты же чертовски умна, я это вижу.
– Неужели это так непонятно? – почти шепотом ответила Урсула. – Я хочу нравиться, и знаю, что хочу нравиться очень умному человеку.
Они стояли, обнявшись, посреди пустынного зала.
– А тебя не пугает, что я жестокий завоеватель, что я лью кровь и казню?
– Это твоя курица тебе наговорила? Короли воюют и казнят, это их работа. А еще они милуют, спасают отечество, и о них потом складывают легенды, которые служат примером в веках.
– Да. Но я пока не король.
– Это дело времени.
– А, так ты хочешь быть королевой?
– В первую очередь я хочу быть твоей любимой женщиной. Во-вторых, я действительно хочу быть королевой и не собираюсь кокетничать и скрывать это. Я готова к этой роли. А в-третьих, я пойду за тобой босиком на край света, даже если на тебе и не будет короны. Но волноваться мне не о чем, потому что ты станешь королем где угодно.
«Я не должен этого делать, – подумал Ричард, – это против всех правил». Но было поздно. Это, наверное, был первый и последний случай в его жизни, когда он безоглядно положился на волю событий.
– Ладно, сдаюсь, – сказал он не то Урсуле, не то себе самому. – Соблазняй меня, я дозрел.
Она зажмурилась и потянулась, как кошка.
– Сколько же я ждала…
Тут лестница и вестибюль исчезли, а вместо них появилась комната Урсулы с кроватью со столбиками у окна, исчезли и кулон с ожерельем, парча и меха со вздохом и шелестом легли на пол, скрыв узор паркета с бликами свечей, простыни взмыли и опали, словно привидения, и остался лишь шепот Урсулы: «Я не знаю, как тебе нравится, но я обязательно научусь», да странный голос в собственном сознании: «Это что же, я сейчас изменю Джинни? Как же так? Нет, еще пока не изменил. Еще не поздно вскочить и убежать. Да? Нет? А вот теперь уже все. Поздно. Вот теперь уже изменил».
И потом, распахнув окно с витражными вставками, когда на него дохнул холодом один из последних весенних заморозков, Ричард все никак не мог прийти в себя от непонятного удивления. Как же так, как такое возможно – он изменил Джинни, и вся эта ночь, и звезды, и все в природе на своих местах, словно ничего и не произошло? Чудеса.
– Подойди сюда, – тихо попросила Урсула. – Ты мне не веришь? Напрасно. Не бойся ничего.
– Не все так просто, – ответил Ричард и сел на край постели. – Я верю в твою искренность, я не слепой. Но в моей жизни есть обстоятельства, которых ты не знаешь. Тебя нет в списках, и это очень дурной знак для меня. Потому что ты мне тоже страшно нравишься. Впервые я не справился с собой.
– А может быть, и хорошо, что не справился? Если захочешь, расскажешь мне, что это за списки. Я полюбила тебя, еще не увидев. Это был словно голос судьбы. А когда увидела, то в первую же минуту поняла – да, это ты. Знаешь, судьба иногда отодвигает занавес и говорит – ладно, можешь посмотреть. Некоторые говорят, что вот приехал в незнакомое место, никогда там раньше не был, и вдруг чувствуешь – это мое, здесь все для меня, понимаешь? Так вышло и со мной. Ты мое предчувствие, ты мое заколдованное место… Скажи, тебе понравилось?
– Еще как, – сказал Ричард.
* * *– Ты очень хорошо меня представил, – сказала Урсула. – «Это моя девушка». Мне приятно быть твоей девушкой… Какие все-таки здоровенные эти парни на коньках.
– На них специальные доспехи под майками, – ответил Ричард. – На случай, если попадет шайба, или удара, или противник треснет клюшкой.
– Да, они так здорово дерутся. А тебя они любят, ты среди них прямо родной отец.
– Еще бы. Я главный спонсор команды, да еще и один из владельцев. Не знаю, почему мой отец на это не решился. А еще я покрываю разные мелкие грешки этих ребят, в основном химического происхождения. То, что до сих пор никто из «Кленовых Листьев» не попался на допинге – это моя заслуга, я тебе потом объясню, что это значит. Кстати, ты тоже потрясла их воображение, они смотрели, разинув рот, я заревновал… Но как тебе сама игра?
– Очень интересно. А вот Лу не понравилось.
– Да, он не любит шумных сборищ. А что скажешь о модах?
– Ой, не знаю… Я так зажалась… Мне много чего понравилось, но все очень смело, к этому надо привыкнуть… Послушай, а вот эти застежки, «молнии», и те, другие, которые трещат…
– А, липучки.
– Да, их можно делать у нас?
– Их уже делают, но я могу привезти тебе любой комплект, только скажи, что тебе нужно. Если хочешь, поедем, и ты все выберешь сама. Все магазины и студии к твоим услугам.
– Чудесно. И не забудь – сегодня вечером ты танцуешь со мной.
* * *Итак, дорогой мой Роджер,
кадриль политического идиотизма продолжается. Мало нам с Бэклерхорстом было Северной войны, так мы, едва сменив подгузники, впутались в Аквитанские дрязги. Мой непримиримый шотландский родич, войдя во вкус, замахнулся на ветхозаветный Солуэйский договор и вознамерился прибрать к рукам вожделенную бананово-лимонную полоску земли, каковую англичане по каким-то соображениям спокон веков привыкли считать своей.
Полнейшее сумасшествие. Мне приходится выводить армию из толком не замирившейся страны, которая еще дышит смутой, где есть король, но нет власти, где каждое графство – гнездо бунта и крамолы, и гражданская война уже занесла ногу над порогом. Но, с другой стороны, некий смысл в этом углядеть можно, и сценарий, которому я вынужден рабски следовать, возможно, не так уж глуп. Война – душа государства. Непременно нужен образ врага. Сплочение нации, содержание армии, выхлоп патриотических чувств. Если врага нет, надо его выдумать. Хорошо, что у нас нет такой необходимости, противниками мы обеспечены надолго. Вот что делать, когда они кончатся, – ума не приложу. Надо их беречь, Роджер. Право, начинаю чувствовать себя героем сериала.
Нет, Родж, здесь есть вопрос куда как более существенный и я бы даже сказал – интимный. Как в этой ситуации мне воспринимать самого себя? Кто я такой на этом полотне? Какова аура моего персонажа? Скажем, Бэклерхорст, как мне представляется, привносит на войну некий род духовности (хотя уж какая духовность на войне), смотрит на нее с некой меланхолией, грустной философией и печальным стоицизмом. Шотландцы поначалу совершенно не могли этого понять и называли его не иначе как «изнеженным французиком». Рассказывают, как при столкновении с прусскими наемниками – на Левом Твидле – к нему подлетел старик Аргайл, весь в мыле, и заорал что было
