Она любила наводить порядок в лаборатории. Это успокаивало, и казалось, такой же порядок устанавливается в мыслях.
– Это твое царство, – говорил Ричард. – Этот колодец света в микроскопе – волшебный тоннель в твое убежище, твою крепость. Что бы ни произошло в жизни, ты всегда можешь сюда уйти, и здесь тебя никто не потревожит. Слушай меня внимательно, я посвящу тебя в таинство. Для того чтобы часть организма дала себя рассмотреть под микроскопом, она должна стать произведением искусства. Шедевром. Художник, который создает эти картины, называется гистолог. Такие же мастера в старину делали витражи. В этих вот шкафах со стеклами – коллекция таких шедевров. Чтобы создать подобное чудо, надо много знать, секреты передаются из поколения в поколение…
– Как скрипка Страдивари?
– Именно. Я владею этими секретами и хочу передать их тебе. Гистологическое ремесло словно создано для женских рук. Знаменитости будут бороться за право работать с тобой, а это залог богатства и независимости.
– А что я им скажу?
– Как что? Ты скажешь, что хочешь большего – самой познавать тайны мироздания. Так оно и будет, но пока позволь мне сделать из тебя мастера. Еще раз скажу – как бы ни обернулась твоя жизнь, это искусство всегда принесет тебе верный кусок хлеба. Да еще и с маслом.
Дедушка, как всегда, оказался прав – эти слова определили судьбу Мэриэтт на много-много лет.
Поначалу поездки в Принстон-Плейнсборо были для нее занятной игрой. Потом стало просто интересно, да вдобавок руки и терпение – главные достоинства гистолога – у Мэриэтт оказались такими, что весь этот гистотехнический джаз пошел у нее не просто хорошо, а очень здорово, а успех в упряжке с интересом – пара чемпионского замаха. Кроме того, доктор Милдред Сван понемногу натаскивала ее в морфологии: «Что это за восьмерка артерий? Это срез прошел через изгиб, через колено, и кажется, будто это два сосуда рядом. Делай серийные срезы!»
Ей не приходилось долго думать, какую производственно-волонтерскую практику выбрать для школьных каникул, а семнадцатилетие застало ее уже в медицинском колледже, автором курсовой под названием «Пластификаторы в заливке микротомных блоков», которая, по общему мнению, была написана на уровне кандидатской диссертации.
* * *Мэриэтт и вправду была «папина дочка». Необъяснимые душевные узы соединяли ее с Гарри гораздо крепче, нежели с Джулианной, хотя зачастую отцовское внимание выражалось лишь в том, что, подавленный депрессией, он в перерывах между стонами и проклятиями ерошил своими длинными пальцами стриженые волосы дочери. С четырех лет с разной степенью успешности она предпринимала попытки переселиться в «папину нору», двухъярусный «чердак» – наверху кровать, внизу – письменный стол, за которым Гарри создавал своих странноватых героев. Он умудрился – что было подвигом при его неумении обращаться с каким бы то ни было инструментом – с трех сторон огородить это логово гипсокартонными щитами с подобием амбразур, и Мэриэтт перетаскивала туда одеяло и пыталась спать под папиным столом.
В дальнейшем на Мэриэтт и в самом деле пала отцовская печать изгнанности и избранности. Она очень рано ощутила собственную отдельность, и в школе между ней и одноклассниками пролегла неясная, но чувствительная полоса отчуждения. От глостеровской породы ей досталось спокойное, даже в чем-то холодное упорство – еще в детстве, совершенно сознательно, она взяла себе за правило не отступать от собственных решений. Мэриэтт со всеми поддерживала хорошие отношения, но близких друзей и подружек у нее не было; она очень хорошо училась, и все признавали ее молчаливый авторитет, который она легко могла превратить в лидерство – если бы захотела.
Смерть отца она восприняла с напугавшей Джулианну спокойной горестью, сказав матери у самой могилы странные слова:
– Он сам этого хотел. Теперь ему хорошо.
* * *Итак, бабушкин дом под монорельсом, школа, затем колледж, лаборатория Принстон-Плейнсборо и мастерская Клэнси, в которой, бог знает почему, она находила уют и душевное отдохновение. Мэриэтт всегда была в самых лучших отношениях со своим будущим, а позже и настоящим отчимом, но подлинную дверь в байкерский мир открыл ей Мэтт, главный механик клэнсиевского вертепа, владыка мастерской, к которому съезжались байкеры со всего штата, со всех соседних штатов и, похоже, со всего севера вообще.
Мэтт был коренаст, толст до квадратности, так что руки свисали, не касаясь туловища, альбиносно белобрыс и носил узенькие прямоугольные очки, непонятно для чего нужные, поскольку он неизменно смотрел поверх них. До того как стать байкерской знаменитостью, он успел поработать в нескольких весьма солидных корпорациях, и единственное, что оттуда вынес, – это увесистую папку патентов, которая в полном забросе пылилась в мастерской на полке с ненужными инструментами. Ни в какой организации Мэтт не приживался и прижиться не мог, потому что, во-первых, мягко выражаясь, заметно пил, придерживаясь принципа «работаю, когда есть настроение», а во-вторых, органически не выносил не просто работы в коллективе, а даже просто бок о бок с напарником. Это был кустарь Божьей милостью, не выносящий ни рекомендаций, ни тем более приказаний какого-либо начальства и не желающий доверять чужим рукам ни единой мелочи, вплоть до замены вентилятора в собственном компьютере. Казалось, даже в облике его уникального, собственноручно собранного диагностического стенда, напичканного сверхъестественной микроэлектроникой, проглядывала самодовольная гордость независимого ремесленника-одиночки.
Исключение он делал лишь для самого Клэнси, который, теряя терпение, много раз его увольнял и столько же принимал обратно, и Мэриэтт. Мэтт восхищался ее способностями. С самого детства Мэриэтт воспринимала мотоцикл как живой организм и чувствовала его неполадки. К тому же благодаря какому-то фокусу мышления ее гистологическая выучка неожиданно позволила ей читать чертежи без всякой компьютерной дешифровки. И что уж вовсе удивительно, она обладала своеобразным мотомузыкальным слухом, который приходит далеко не к любому механику даже после многих лет работы – Мэриэтт по звуку не только без труда определяла марку и модель двигателя, но и его болезни: «Справа надо снять еще четверть миллиметра». Ее коньком стали всевозможные переходники, стыки и уплотнения – «Я знаю, где подтравливает». «Богиня герметика», звал ее Мэтт.
Но главным все же была притягивавшая ее атмосфера байкерского сообщества, родства душ мотоциклетного братства, уважительного признания ее своей людьми в кожаных куртках, без различия пола и возраста поклоняющихся одному богу – скорости.
Естественно, ей захотелось собственного железного коня. Джулианна встала насмерть, Клэнси дипломатично пожимал плечами. Вопрос разрешил Ричард – на день рождения Мэриэтт обнаружила в гараже «дома над озером» роскошный BMW с футуристическими изгибами
