— Ты, должно быть, голоден, — сказала мать.
— Я поел в поезде, — ответил я. — Там хорошо кормили. Я не хочу есть, не волнуйся.
— Суп с мясом, — сказала она. — Цыпленок. Ты должен поесть, — Мать снова начала кашлять, на ее глазах выступили слезы.
— Я поем позже, — наконец произнес я. — Я привез тебе подарок.
Мне было неловко, потому что я ничего не привез для капитана Брауна. Из баула я достал черно–красную шаль, купленную для матери.
— Какая красивая, — прошептала она. — Настоящий шелк. Это от Семена?
— От меня, — сказал я. — Я сам заработал.
— Заработал? Как?
— Грузил суда.
— Ты помогал Сене?
— Нет, он ни при чем, — ответил я. — Вот, Эсме. Что скажешь?
Для нее у меня был нарядный передник, украшенный сложной вышивкой. Я купил его у Вагнера. Эсме от радости всплеснула руками. Ее синие глаза засверкали, когда она осмотрела вышивку. Я сделал хороший выбор. Передник идеально подходил к ее фигуре и цвету волос. Я разыскал пачку табака «Сиу» на дне чемодана. Сам я не особенно много курил, поэтому решил отдать табак капитану Брауну. Он пришел в восторг.
— Самый лучший привозной американский табак, — заявил он. — Виргинский. Такой нечасто попадается. Я видел, как он растет, знаешь ли, в южных штатах Америки. Многие мили полей, черномазые, которые собирают табак и поют. Их музыка прекрасна, особенно издалека. Я когда–то пересек Америку от Чарлстона до Нантакета по железной дороге, повидал Нью–Йорк, хотя находился там всего несколько часов. Еще я был в Бостоне. И в Вашингтоне. И в Чикаго, где у меня еще остались друзья.
Он погладил пачку табака, и я обрадовался, что сделал ему такой подарок. Капитан казался самым счастливым из людей.
— Как странно, — продолжал он, — что я в итоге оказался здесь.
Он начал что–то бормотать по–английски себе под нос. Я разобрал всего несколько слов и обрывок фразы, которая, кажется, относилась к «никчемным родичам в Инвернессе». Как–то раз капитан Браун решил обратиться к семье и узнать, найдется ли для него койка, но не получил ответа. Он утверждал, что был в семье черной овцой, хотя мне трудно понять, почему. Он заменил мне отца, а матери — любящего мужа.
— Из–за войны многого не хватает. — Капитан Браун убрал табак в карман. — Теперь ничего не достать. Подозреваю, что дело в спекулянтах. Но, мне кажется, на севере и западе дела еще хуже. Люди из Москвы говорят, что нам повезло.
— Они всегда завидовали Украине, — заметила Эсме. — Отец полагал, что немцы начали войну только для того, чтобы захватить эту часть империи. У нас лучшая промышленность, большие запасы продовольствия, превосходные порты. Причина вполне понятна.
— Твой отец знал, о чем говорил, Эсме. — Капитан Браун попытался прислониться к печи — так, чтобы согреться, но не обжечься. — Я скажу по–солдатски. Они хотят заполучить Россию до самого Кавказа и поделиться с Турцией. Можете быть уверены, какой–то опьяневший от власти гунн и какой–то хитроумный мусульманин уже сговорились между собой. Иначе с какой стати Турция ввязалась в войну?
— Мы сражались с татарскими ордами, — произнес я. — Нам будет легко отбросить немцев и турок прочь от границы.
— Бог на стороне России, — сказала Эсме. — В итоге мы всегда побеждаем, и сейчас победим.
— Уверен, ты права.
Этот разговор был прерван ужасным приступом кашля. Волосы разметались по белому лицу матери — как будто ей привиделся один из обычных кошмаров; она наполовину свесилась с кушетки. От кашля ее тело раскачивалось из стороны в сторону. Она пыталась на что–то указать, опираясь о пол одной рукой и яростно размахивая другой.
— Воды? — спросила Эсме.
— Лекарства? — спросил капитан Браун.
Я помог матери подняться. Она дрожала в моих объятиях. Это была особая, судорожная дрожь, как будто сначала она напрягала, а затем расслабляла мышцы. Зубы матери начали стучать.
— Может, послать за доктором? — спросил я.
— Это звучит бесчеловечно, — ответил капитан Браун, — но он только возьмет деньги и скажет нам то, что мы и так знаем. Твоя мать переволновалась, ожидая, когда к ней вернется единственный сын, все время говорила о тебе. Она гордится тобой, Максим.
— Горжусь, — задыхаясь, прошептала мать. — Поешь супа.
Я подумал, что она чувствовала разом и беспокойство, и радость.
— Вам нужно поспать, Елизавета Филипповна, — проговорила Эсме.
Она достала бутылку хлороформа, сообщив мне:
— Она ждала тебя всю ночь. Мы думали, что ты приедешь раньше.
— Поезд задержался, — ответил я. — Война.
Шумно, почти жадно, мать приняла снотворного. Вскоре она откинулась на подушки и захрапела. Я печально осмотрел комнату, которая теперь казалась невероятно маленькой и захламленной. Увидел свою лавку, на которой когда–то очень любил спать, а теперь мечтал о кровати, пусть даже самой маленькой, с белыми простынями и подушками.
Почти неделю мне пришлось провести в этой квартире; мать то кашляла, то храпела; иногда начинала кричать от одного из прежних, давно знакомых мне кошмаров. По крайней мере, теперь на лавке спала Эсме, а я расположился на матраце в другой комнате. Все было совсем не так плохо, как я ожидал. У меня осталась возможность уединения, хотя рядом со мной хранились запасы еды и стояла кухонная посуда. Вода подавалась с помощью насоса с лестничной площадки внизу, но у нас имелись сточная труба и раковина. Уборную мы делили с парой пьяниц, живших в соседнем помещении. Им было чуть больше двадцати, но оба казались законченными алкоголиками. Когда вступили в силу строгие запреты на продажу спиртного, они оставались такими же пьяными, как
