Здесь следует добавить, что привычка к употреблению кокаина в те времена широко распространилась в России, Вене, Берлине и в других городах. Когда большевики взяли бразды правления (как будто схватились за вожжи безумной лошади, на полном скаку мчащейся к утесу), они все принимали кокаин — и мужчины, и женщины. Ни один комиссар не обходился без дозы. Вот из–за чего сложилось отрицательное представление об этой привычке. Все высокопоставленные представители Третьего Рейха, например, прекрасно знали о возможностях, которые дают самые обычные растения — какао, например. Иногда мне кажется, что вся история двадцатого столетия — это история привыкания к наркотикам и злоупотребления ими. Наркотики рождали энергию, в свою очередь питавшую большинство переворотов (не все из них оказались вредными), с которыми я сталкивался в своей жизни. Я сам на какое–то время стал реже употреблять кокаин, прежде всего из–за рутины, в которую погрузился на несколько месяцев.
В понедельник я отправился на встречу со своим профессором в Политехническом институте. Я решил проехать на паровом трамвае от конечной остановки — клиники Виллие[65].
Моя первая поездка на паровом трамвае оказалась волнующим опытом. Я пришел на конечную остановку рано утром. Трамваи напоминали маленькие поезда с единственным вагоном, бежавшим по рельсам вслед за локомотивом, по форме напоминавшим ящик (возможно, то был «Хеншель» или английский «Грин»[66]). Эти локомотивы и теперь еще можно увидеть на узкоколейках. Летом использовались открытые вагоны, но зимой пускали только закрытые. В самом локомотиве могли разместиться примерно десять пассажиров. Зимой эти места были самыми желанными. В вагонах отопление отсутствовало. Разумеется, во время первого путешествия в институт на трамвае номер 2 я ехал в конце вагона, близко к двери. В новой форме и пальто мне было сравнительно тепло. Мы долго двигались по заводским пригородам. На туманных улицах виднелось множество закутанных фигур, которые направлялись к фабрикам, похожим на известную Путиловскую. Потом мы очутились в какой–то сельской местности, где голые деревья и деревянные заборы казались вкопанными как попало в грязный снег и пахло мочой и нефтью; затем мы миновали пригороды, где жили люди среднего достатка, и в конце концов, примерно через три четверти часа, достигли зданий политехнического. Это были ничем не примечательные, типовые постройки; мне они показались неприветливыми. Поблизости я заметил нескольких студентов. Я спросил, как пройти в кабинет доктора Мазнева; мне указали путь через множество холодных коридоров, мимо череды запертых дверей… Наконец я обнаружил ту, на которой висела табличка со знакомой фамилией. Я постучал. Меня пригласили войти, и я оказался в скудно обставленной комнате темно–зеленого цвета. Я снял шапку, подумав, не стоит ли мне отдать честь, потому что профессор был одет в великолепную военно–морскую форму — такие носили отставные военные, занимавшие должности в гражданских школах. Мы с профессором обменялись рукопожатием. Он казался грустным и усталым и нисколько не походил на людоеда, которого я ожидал увидеть. Его волосы были редкими и седыми; усы, насквозь пропитанные табаком, свисали книзу. Профессор стоял у маленького окна, выходившего во внутренний двор. Он разглядывал что–то за латунной решеткой, закрывавшей нижнюю часть окна, но я был слишком мал ростом, чтобы понять, на что он уставился.
— Вы Дмитрий Митрофанович Хрущев?
— Да, ваша честь.
— Вы собираетесь учиться здесь, под моим руководством? — Его голос был уставшим.
Без всяких оснований я проникся сочувствием к этому человеку.
— Надеюсь на это, ваша честь.
— Вы кажетесь воспитанным юношей.
— Я хочу стать выдающимся инженером, ваша честь. Я счастлив, что получил возможность…
Он медленно обернулся, его грустные глаза теперь смотрели прямо на меня.
— Вы в самом деле хотите учиться здесь?
— Да, я стремился к этому всю жизнь.
Возможно, он привык беседовать со студентами, которые не могли поступить в более престижные учебные заведения и потому считали политехнический последним прибежищем. Он немного повеселел, хотя казалось очевидным, что не был жизнерадостным человеком.
— Хорошо, хорошо. — Профессор сел за стол. Я остался стоять, сжимая шапку в руке. — Это, по крайней мере, очень утешает. Я удивлен не меньше вашего.
— Удивлены, ваша честь?
— Вы попали сюда при не совсем обычных обстоятельствах, прибыли по моей рекомендации. При других обстоятельствах вы бы никогда не получили этого места.
— Полагаю, что я хорошо подготовлен, ваша честь.
— Это похвально. И даже больше, чем я ожидал. Желаете, чтобы я проэкзаменовал вас?
— Я готов, профессор.
Он достал из ящика стола лист бумаги и, глядя на него, начал задавать вопросы о различных научных и технических принципах. Я с легкостью отвечал. В конце экзамена у него на лице появилась слабая улыбка.
— Вы правы, Хрущев. Вы идеально подходите для этого места.
Я не понимал, что его удивляло. Профессор пожал плечами.
— Поскольку вы оказались здесь, у вас есть возможность очень многого добиться. Но ради чего?
— Я хочу стать великим инженером, профессор. Работать во имя славы и процветания России.
— Вы идеалист?
— Не радикальный, ваша честь.
— Это тоже очень радует. Мой сын… Ну, вам сказали об этом, да?
