— Это все, Хрущев!
— Нет, есть еще много чего, ваша честь.
— Я задал простой вопрос. Мне был нужен простой ответ.
— Вы попросили меня уточнить.
— Садитесь, Хрущев!
— Возможно, вы желаете, чтобы я подготовил письменную работу о разработке динамо? — спросил я.
— Я желаю, чтобы вы сели. Вы или высокомерны, или просто скучаете, Хрущев. Может быть, вы просто педантичный идиот. И, несомненно, вы дурак!
Как раз это и хотели услышать мои завистливые однокурсники. Сарказм профессора вызвал смешки. Я хотел осадить Меркулова; показать недостаток знаний и воображения профессора. Он был приспособленцем и получил эту работу только благодаря войне. Но конфликт неминуемо привел бы к отчислению из института, а я не мог позволить себе этого. Тем самым я бы плюнул в глаза дяде Сене и разбил сердце матери. Так что я сел.
Именно тогда я и решил наконец продемонстрировать глубину и многогранность своих познаний и показать всему институту, что знаю больше всех преподавателей и учеников вместе взятых. Я дождусь наилучшей возможности, и когда она представится, я разоблачу Меркулова, покажу всем, какой он самоуверенный идиот. Наши экзамены, как я рассказывал, были в основном устными. Итоговый выпускной экзамен проводился в присутствии всех преподавателей. Во время него я и собирался отомстить.
Я забыл о презрении и насмешках моих однокашников в тот момент, когда сел в конку и отправился домой. Я читал статью о работах Фрейкине с железобетоном (он строил знаменитые ангары для воздушных кораблей в Орли), а также нашел упоминание об Эйнштейне — тогда я не сумел до конца понять его идеи. Но теперь я знаю, что мы оба работали в одном направлении. Он создавал общую теорию относительности, в то время как я собирался поразить профессоров своими онтологическими идеями. Такие совпадения в науке вполне обычны.
Позднее тем же вечером, надев костюм, я снова подошел к дому неподалеку от Крюкова канала. На сей раз консьержка, жеманно улыбаясь, поприветствовала меня и сообщила, что мадемуазель Воротынская с нетерпением ждет встречи со мной. Если я пройду через внутренний двор, молодая леди сама встретит меня на первом этаже. Старуха ядовито–ласковым голосом добавила, что, к сожалению, обязанности вынуждают ее остаться здесь, в противном случае она почла бы за честь указать мне дорогу. Я пересек внутренний двор, заваленный грязным снегом. Тощий далматинец, сидевший на цепи, залаял на меня. Здание было старинным, довольно уютным. Я немедленно почувствовал себя здесь в полной безопасности и пожалел, что подобной атмосферы нет в доме мадам Зиновьевой.
Я нашел нужную лестничную площадку и дверь, на которой Марья Воротынская и ее подруга Елена Андреевна Власенкова повесили аккуратно надписанные от руки таблички с фамилиями. Я нажал на кнопку, и по другую сторону двери зазвенел звонок. Я подождал. Потом юная девушка, очень милая, с огромными синими глазами и каштановыми волнистыми волосами, одетая в простое бархатное платье, которое называли «женским монастырем», одарила меня одной из самых светлых, самых открытых улыбок, которые мне случалось видеть; она с поклоном пригласила меня войти.
— Вы, должно быть, мсье Хрущев? Меня зовут Елена Власенкова, и я очень рада с вами познакомиться.
Я поцеловал ей руку.
— Очарован, мадемуазель! — сказал я по–французски.
Она сказала с восхищением:
— Вы не русский!
— Я чистокровный русский.
— Ваш французский совершенен.
— У меня талант к языкам.
Я снял шляпу и пальто и передал ей. Мы вошли в светлую просторную комнату, очень теплую благодаря большой голландской печи, на каждом изразце которой были изображены разнообразные сцены из сельской жизни Нидерландов. Повсюду виднелись крестьянские ткани. На стенах висели прекрасные картины — обычные репродукции русских пейзажей. Я попал в замечательное, уютное место и немедленно подумал о том, чтобы остаться там навсегда. Затем из другой комнаты появилась, в темно–зеленом платье, отделанном французским кружевом, моя давняя знакомая из экспресса Киев–Петроград.
— Мой дорогой друг! Почему вы так долго не появлялись у нас?
Девушка шагнула вперед и крепко сжала мою руку. Мне показалось, она сделала это, чтобы произвести впечатление на Елену Андреевну, на лице которой по–прежнему сверкала все та же яркая, веселая улыбка.
— У меня есть причины не привлекать особого внимания. Было невозможно…
— Конечно. Мы все понимаем.
И она, и Елена Андреевна, казалось, знали о моей «тайной жизни» больше меня самого. Я старался вспомнить, что наговорил в поезде. Я стал очень осторожен.
— Но ничего, уже скоро… — прошептала Елена Андреевна, опускаясь на кушетку и расправляя юбку.
— Да, конечно, — ответил я.
— Хотите чая, мсье Хрущев? — спросила Марья Воротынская. — Очень жаль, но ничего другого у нас нет.
— С удовольствием выпью чая.
— Я принесу стаканы.
Елена Андреевна вскочила и вскоре вернулась с подносом, на котором стояли три стакана в плетеных подстаканниках. Большой медный самовар дымился у печи.
— Вы, кажется, устали, tovaritch, — сказала Марья. — Много работали? — Она использовала слово, которое было в то время популярно, особенно среди революционеров, социал–демократов и эсеров, но не имело никакого особого значения.
Сидя на кушетке и потягивая превосходный чай, я соглашался с хозяйками дома:
— Я был очень занят.
— Знайте, что можете во всем положиться на нас, — решительно заявила Марья. — Мы всегда к вашим услугам.
На меня произвело впечатление и ее великодушное предложение, и страсть, с которой оно было высказано.
— Я вам очень признателен.
Меня интересовало, общая ли у них спальня. Это было вполне возможно. Мне они обе показались привлекательными не столько из–за приятной внешности, сколько из–за детского энтузиазма и невинности, которых мне не хватало. Они сразу предложили помощь, хотя даже не представляли, в чем состоит моя работа.
— Не бойтесь прервать нас, если мы скажем что–то не то. — Елена была очень серьезна. — Мы уважаем то, чем вы занимаетесь.
— Я признателен вам за такую осмотрительность.
— Вы путешествовали за границей? — спросила Марья. Она сидела на коврике у моих ног, поставив стакан чая на пол. — Или оставались в России все это время?
