— Мама, — сказал я, — ты стала таким критиканом!
Она пожала плечами:
— Теперь нам разрешают критиковать — вместо еды.
Эсме улыбнулась:
— Мы все становимся революционерами.
— Мы гнемся на ветру, — сказала мать. — Разве у нас есть выбор?
Я знал, о чем она думала. Мой отец никогда не сгибался. Он изо всех сил держался за свою веру — веру в анархию и насилие. Странно, но теперь, когда хаос угрожал нам со всех сторон, мать избавилась от своих тревог.
Эсме объяснила, что не хочет говорить о войне, по крайней мере, не сегодня вечером. Мы обсудили письмо, которое моя мать получила в тот день от дяди Сени. Он послал сразу несколько — все остальные пропали.
— У него все хорошо. Пишет, что они в полной мере воспользовались передышкой, сняли виллу в Аркадии. Это хорошее место, Максим? Кажется, да.
— Было хорошим, — сказал я. — Возможно, что и теперь… — Я так хотел, чтобы в это мгновение мы все втроем оказались там, насладились теплым, соленым воздухом одесского вечера. Я скучал по тому южному волшебству, по запаху гниющих водорослей и морской воды, по простому обществу Шуры и его друзей, которые тогда казались очень искушенными, а теперь — милыми и провинциальными.
— Давайте все вместе отправимся туда завтра? Сядем на поезд?
— А они еще ходят? — Мать оживилась.
— Должны, ведь это главная железнодорожная линия.
— Превосходная идея! — воскликнула мать, но она явно сомневалась.
Эсме допила чай.
— Мне нужно вернуться через два дня. А вы можете ехать.
Фантазия увлекла меня.
— А как насчет отпуска по семейным обстоятельствам?
Эсме загрустила:
— Это неправильно. Нас слишком мало.
— У нее есть обязанности, Максим.
— Да, мама.
— Да и у нас они тоже… — Мать собрала стаканы. — Без меня прачечная развалится. Дамы будут получать мужские воротнички, а мужчины — ложиться спать в дамских ночных сорочках.
Она засмеялась, налила себе еще чая и сделала глоток, не переставая хохотать. Мы смеялись вместе с ней.
— Все как в старые времена, — сказала мама, и ее лицо стало грустным и суровым.
— Все наладится, — сказал я. — Мы купим собственный дом на Трухановом острове, яхту и будем плавать вверх и вниз по Днепру. Обзаведемся автомобилем и станем ездить в Одессу, когда пожелаем. И в Севастополь. И в Ялту. В Италию и Испанию. И в Грецию. Мы отправимся на воды в Баден–Баден, который к тому времени станет частью России, а на время высокого сезона — в Англию. Париж станет нашим вторым домом. Мы будем накоротке со знаменитостями. За тобой, Эсме, будут ухаживать герцоги и сам принц Уэльский. Вокруг меня соберутся титулованные леди, которые станут бороться за мою благосклонность. А ты, мама, станешь хозяйкой салона!
— Я очень скоро заскучаю.
— Я изобрету новый метод стирки — универсальную прачечную. Одно нажатие — и весь мир засияет!
— Я буду одновременно хозяйкой салона и этой вселенской прачечной?
— Почему бы и нет!
Мы снова рассмеялись. Эти минуты были одними из самых счастливых в моей жизни.
Мать рассказала, что дядя Сеня очень обрадовался новости о моем дипломе. Если мне понадобится помощь в поисках подходящей работы в Одессе, он с радостью предложит ее, однако намекнул, что были и другие возможности. По мнению матери, дядя имел в виду, что мне будет гораздо лучше за границей. Я задумался: может, он по–прежнему хочет, чтобы я направился в Англию? Эта мысль взволновала меня. С тех пор как я стал таким светским человеком, я мог поехать куда угодно. Паспорт оставался одним из моих самых ценных сокровищ. Он был открытым, такой труднее всего получить, особенно во время войны. Я мог покинуть Россию в любое время и посетить все дружественные страны. Я имел возможность побывать в Англии, Америке, Франции. Если заключат мир, я смогу отправиться даже в Берлин, стоит только захотеть. В семнадцать лет я стал весьма значительной персоной. У меня было уже почти все, о чем я когда–то мечтал, за исключением средств на разработку моих изобретений. Я отвез Эсме в отель и, возвращаясь, продолжал размышлять.
За последний месяц я пару раз писал профессору Мазневу. Вероятно, письма не дошли до Петрограда или мой наставник покинул институт. Еще несколько писем я передал через друзей, которые считали, что могут спокойно вернуться в столицу. Все равно требовалось некоторое время, прежде чем придет какой–то ответ. На телеграммы больше не следовало надеяться. Я несколько раз пытался связаться с представителями киевского технического училища, но они были слишком заняты политикой и не проявили интереса к моему делу. Один седобородый мужчина в пенсне, всем своим обликом напоминавший типичного сторонника старого режима, сказал, что у меня российская профессиональная квалификация. Если я хочу получить диплом в Киеве, то мне следует сдать экзамены еще раз, на украинском. Я с отвращением отказался. Тем временем мне сопутствовал успех. Крестьяне, рабочие, дезертиры, беженцы, деловые люди прибывали в Киев, и им требовались услуги механиков. Так что приток людей приносил мне одновременно и выгоду, и неудобства. Я понимал, что наука и техника должны были стать спасением России. Путилов, мечтательный промышленник, разделял мое мнение.
Так же думал и Сталин. Нам нужны были вовсе не революции, а знамение Божье, являвшее Его одобрение науки. Столыпин считал невежество самым опасным из врагов России. И ведь мой город опозорился навеки — он стал местом убийства этого великого политического деятеля. Возможно, Столыпин был истинным посланником Божьим? Силы Антихриста, скрытые под видом полицейских, уничтожили его. Царь, как я слышал, не жалел о потере. Он думал, что Столыпин — любитель евреев. Возможно, это правда, возможно, в этом была его слабость. Он говорил, что немцы «разумно» использовали евреев в своей стране, но те внедрялись в немецкую культуру, пока не захватили ее. Они всегда будут так действовать, если дать им хотя бы малейший шанс.
Немцы заняли Ригу; в Киев приезжало все больше людей. Ливония начала требовать государственного статуса; в некотором смысле победа была одержана не на русской земле, но
