— Это за что? — удивился трактирщик.
— Кити со мной прокатится, — пояснила Ллойс, отбив по доскам стойки замысловатую дробь. — Приглянулась она мне.
— Тьфу, Дохлая, не думал, что ты из этих…
— А тебе какое дело? — Насмешливо вскинула брови наемница. — Ты мне кто — папочка? Или тебе мое серебро разонравилось?
— Да нет, просто… — немного смутившись, не спешащий принять плату трактирщик подхватил со стойки и принялся нервно комкать в лапищах пахнущую прогорклым жиром тряпку.
— Да ничего я с ней не сделаю, сладенький, — широко улыбнувшись, Элеум еще раз скребанула кончиками пальцев по рассохшимся плашкам и, подхватив свой неизменный мешок, двинулась к выходу. — Не бойся, без надобности мне твоя хромоножка. За нее на приличном рынке и полтинник серебром не дадут. Зато ласковая. Завтра верну… или послезавтра… Как дело пойдет. К тому же, кто-то мне жратву и бухло от тебя носить должен…
— Ладно, — обреченно махнув рукой, трактирщик с тоской поглядел на оставленные когтями Элеум на стойке царапины, смахнув серебро в карман передника, тяжело вздохнул, — по западной дороге, так?
— И пусть бутылку твоего пойла прихватит! — крикнула с порога женщина. — Воняет, конечно, хуже старых портянок, зато по мозгам дает здорово! Ты на чем его настаиваешь?
— На карбиде, — криво усмехнулся великан, — для крепости. Местным нравится.
****
— Восемьсот, — вместо приветствия заявила сидящая на огромном, будто сарай, капоте грузовика [4] Ллойс, окинув презрительным взглядом приблизившуюся к ней грузную, мешковатую, замотанную в какое-то рванье фигуру, отхлебнула из бутыли с самогоном изрядный глоток. — Кстати, пусть Вамо еще своего пойла пришлет.
Монументальных размеров бабища остановилась в десятке шагах от фургона и воинственно уперла руки в бока.
— Это чой-то? Чой-то? — гнусаво зачастила она, хищно поведя носом, и уставилась на колдовавшую над разожженным прямо на обочине костерком Кити. — Ты чаго городишь-то, девка? Откель пятьсот-то? Михо сказал: сотня. — Морщинистое, побитое временем, многочисленными невзгодами и неподъемной работой лицо женщины скривилось в гримасе плохо сдерживаемой ненависти. — Вот и несу тебе сотню! Ноги по грязище ломаю, вместо того, чтоб дома прибрать да детишкам поесть состряпать! Что, попировала, паскудница, на нашей кровушке?! Мужики света белого не видят, в шахте сутками жилы рвут, а ты пришла тут с ружжом… Целая сотня… На грузовике катается, водку с горла хлещет, а я ей сотню серебром неси!! Ишь, ты!! Еще и с шалавой этой безносой… Тьфу… Людей постыдилась бы… — Запустив в лохмотья усеянную густой сетью вспухших, варикозных вен, покрытую ссадинами и подозрительного вида лиловыми пятнами руку, жительница поселка извлекла на свет небольшой мешочек и кинула его в сторону грузовика. Описав пологую дугу, кошель с чавкающим звуком упал в дорожную грязь. — Ну? Чего расселась, Черных лет отродье?! Давай, давай! Михо сказал, чтоб до утра, башка твари, у него была.
Отставив в сторону бутылку, Элеум озорно поболтала в воздухе свисающими с капота ногами и, задрав голову, принялась внимательно изучать низкое, затянутое свинцово-черными тучами небо.
— Ты чего, девка, глухая что ль?! Пошла, давай, тебе говорят! Ну!
— Не пятьсот, а восемьсот. Восемь сотен! Восемь — не пять. Иначе я на ту тварь не полезу, сладенькая. — Поочередно продемонстрировав женщине соответствующее количество пальцев, Ллойс, с громким хрустом сжав и разжав густо покрытые татуировками кулаки, снова потянулась к бутылке. — И не нукай. Не запрягала, а то обижусь.
— Да… Ты чо? Ты чо, паскудница такая, лепишь? Уже зенки с утра залила, что ль? — Уже несколько неуверенно продолжила «давить на голос» баба. — У нас в шахтах мужики, считай, каждый день гибнут, а она тут расселась…
— Заткнулась бы ты… — Тяжело вздохнула наемница, отбросив опустевшую бутылку под ноги отшатнувшейся гостьи и перекувыркнувшись в воздухе, спрыгнула с капота фургона. — А то, ведь… — Не торопясь, достав из-за пазухи кисет, Элеум ссыпала на вытащенный из мешочка обрывок бумажного листа пару шепоток табака, лизнула край кончиком неестественно длинного языка и, аккуратно свернув самокрутку, сунула ее в уголок рта. — Может и нехорошее случиться.
Лицо женщины приняло плаксивое выражение.
— Да не по-людски это, пойми… Ты бы о детишках наших подумала… Мужики уже в забой идти боятся. Железный Легион через месяц придет, а Карась говорит: у нас и половины нормы не выработано… Зима, ведь, скоро. Голодать будем… Родненькая, ну хочешь, я на колени перед тобой встану. — В голосе женщины послышались с трудом сдерживаемые рыдания. — Ну, чего тебе стоит, миленькая… — Тетка попыталась заглянуть в лицо наемницы, но словно на стену наткнулась на твердый взгляд ярко-зеленых, будто болотная ряска, глаз.
— А где ты здесь людей-то видишь? Я — мутантка, Черных лет отродье, сама ведь, только что сказала, — насмешливо хмыкнула Элеум и щелкнула пальцами.
На ладони наемницы затрепетали языки пламени.
Гостья ахнула. Неспешно прикурив самокрутку, Ллойс сжала кулак и, усмехнувшись, выпустила в воздух струйку желтоватого, тут же развеянного ветром дыма и, смерив опешившую женщину насмешливым взглядом, сморщилась.
— Вали, — буркнула она и точным пинком отправила кошель под ноги просительницы. — Не по-людски было меня из поселка под дождь радиоактивный выгонять. Не по-людски было грузовик мой обнести пытаться. Не по-людски было этой ночью на меня… Я ведь, уехала, как и хотели. А вы мне не только выспаться не дали, так еще и Кисоньку напугали… — Кивнув в сторону старательно делающей вид, что полностью занята готовкой, девчушки, болезненно худой, скрывающей нижнюю часть лица под грязноватой тряпичной повязкой, Элеум смачно сплюнула под ноги. — Я знаю, что это чистое село и мутантам здесь не особо рады, но это не я к вам сейчас лезу, ведь так? И, кстати, ты руками в хламиде своей не больно-то шебурши, хорошо? Самострел, это конечно, здорово, только им еще и пользоваться уметь надо. Даже не думай, не успеешь. — В левой руке наемницы, будто по волшебству, материализовался обрез двустволки.
— Ты чаго? Ты чаго? — Поспешно выпростав из складок одежды обе руки, женщина, опасливо косясь в сторону смотрящих ей в лицо исцарапанных, траченных кое-где небрежно оттертой ржавчиной, грубо опиленных стволов, поспешно засеменила в сторону. — Ты чагой-то?
— Здорово, что мы друг друга поняли, правда? — Кивнула Ллойс, засунув лупару обратно в петлю на поясе, и зашагала к костру.
Женщина всхлипнула.
— Не реви. Хреновые у тебя слезы, сладенькая, — буркнула Элеум, не оборачиваясь, и, присев к костру, принялась нанизывать на заранее выструганные палочки кусочки ярко красного мяса. — Реви, не реви, все равно видать, что ты меня ненавидишь… И не из-за мужиков и деток. Это тебя ваш поп так настропалил или другая причина есть?
На дороге воцарилось молчание.
— Где Пайн? — Наконец, спросила женщина совершенно нормальным голосом. — Что ты с ним сделала?
— Пайн? — Приостановившись, склонила голову набок Элеум. — А это тот, тот или вот этот? — Поочередно указала она в сторону
